— Я вернулся в Россию, чтобы действовать, — говорил Гапон. — Посещаю отделения своего общества. Рабочие там бывают, но разговаривать с ними пока боюсь. Я бы просил тебя, Мартын, выяснить, касается ли амнистия лично меня, и походатайствовать об этом.
Рутенберг смотрел на него удивлённо:
— С твоим-то прошлым клянчить амнистию? Не солидно, не хорошо. Тебе можно и надо заручиться защитой самой революции. Иди сейчас в зал, публично назовись и попроси защиты от полиции. Я уверен: ты эту защиту получишь, и тогда никто пальцем тебя не тронет.
— А если тронут?
Рутенберг так и взвился:
— Ты помнишь свои слова накануне Девятого? Когда я предостерёг, что могут убить и тебя, ты ответил: «Зато если я останусь в живых, меня вознесут до небес». Ну что, вознесли? — Он не мог подавить злости.
Гапон съёжился и стал вздрагивать всем телом, его влажные глаза налились тоской. Неужто он собирался заплакать? И тогда Рутенберг сказал уже спокойно и назидательно:
— Никогда, Георгий Аполлонович, нельзя спекулировать на жизни и смерти, это опасно и даже преступно. Как же можно думать о собственном вознесении, забыв о могилах тех, кто шёл вместе с вами?
Гапон молчал, низко опустив голову. Шевельнул плечами:
— Ну я же теперь вернулся к ним и буду с ними до конца.
— До какого конца? — быстро спросил Рутенберг.
— До любого! А прежде всего я восстановлю своё общество… Лучше посоветуй мне, как поумнее и поосторожнее вести работу в отделениях общества?
— Главное — реально оценивай свои возможности. Прислушайся к настроению рабочих. А осторожность прояви в одном: для доказательства своей благонадёжности не затевай политической драки с социалистическими партиями, они сильнее тебя во всех отношениях. Но и не давай ни одной их этих партий занимать в твоих отделениях главенствующего положения. Всюду тверди, что твои отделения — это внепартийные рабочие организации вроде профессиональных и кооперативных союзов, задача которых — вести серьёзную и спокойную экономическую борьбу.
— Вот этот твой совет я принимаю, — Гапон благодарно пожал Рутенбергу руку. — И разреши мне, когда надо, обращаться к тебе за помощью?
— Если сумею, конечно, помогу.
Гапон ещё раз пожал ему руку и даже обнял его. Где они могут встречаться, Гапон не спросил, а Рутенберг не сказал.
Видя, что Гапон в расстроенных чувствах, Рутенберг решил его подбодрить — сообщил ему, что в канцелярии прокурора Судебной палаты сказали, что на Гапона амнистия распространяется полностью. Но тот выслушал это известие равнодушно. Вскоре и Рутенберг и мы узнаем, почему Гапон был за себя так спокоен…
Как мы помним, Рутенберг по заданию эсеровского ЦК выехал из Парижа в Петербург, чтобы проконтролировать прибытие в Россию парохода с оружием. Но выполнить это поручение партии ему не пришлось — когда он был ещё в Финляндии, в местных газетах появилось сенсационное сообщение о том, что пароход сел на мель и оружие захвачено финской и русской полицией. Тогда Рутенберг решил ехать в Петербург, а там, как только он на Финляндском вокзале сошёл с поезда, его схватили агенты охранки. В течение двухнедельных допросов охранка не смогла предъявить ему никакого обвинения. Попытка доказать, что он был одним из организаторов 9 января, окончилась неудачей. Кроме того, правительство в это время уже готовило манифест об амнистии по делам 9 января.
Рутенберга выпустили, и он собирался вернуться на Путиловский завод, в мастерскую, которой раньше заведовал. Но сделать этого не смог, полиция предложила ему покинуть Петербург.
Он уехал в Москву, а там как раз грянуло Декабрьское вооружённое восстание. Рутенберг перешёл на нелегальное положение. Партия подыскала ему удобную и надёжную квартиру.
В Москве шла беспощадная охота на всех подозреваемых в причастности к революционному движению, и жить там нелегально было нелегко, поэтому Рутенберг очень дорожил своей квартирой в тихом переулке близ Трубной площади.
И вдруг 6 февраля вечером, вернувшись домой, он узнаёт от жены, что его ждёт Гапон. Рутенберг буквально окаменел на месте. Спросил шёпотом:
— Кто его сюда привёл?
— Я встретила его утром на улице, дала наш адрес и сказала, что в это время ты будешь дома.
Он еле удержался, чтобы не обругать жену последними словами. Да за что ругать? Она же ничего не знала о его отношениях с Гапоном после 9 января и вдобавок всё ещё преклонялась перед ним. Рутенберг только подумал с досадой, что уже завтра ему придётся бросать эту квартиру и искать другую.
Он прошёл в комнату, где находился гость. Гапон, до того вроде дремавший сидя за столом, вскочил, заговорил радостно:
— Здравствуй, дорогой Мартын! Здравствуй! Я ужо отчаялся тебя увидеть, и для меня это было равносильно потерять последнюю надежду и веру в свой завтрашний день. Но вот сам бог помог мне встретить твою жену. Мартын, дорогой! — он распахнул руки.
Уклонившись даже от рукопожатия, Рутенберг обошёл его, сел к столу и спросил жёстко:
— Знаешь, хуже чего незваный гость?
— Знаю, Мартын. Хуже татарина. Но я заклинаю тебя всем нашим прошлым: помоги мне! — Он принялся мелкими шажками ходить по комнате.
— Да сядь ты, ради бога, и скажи толком, что случилось?
Гапон сел и, сжав голову обеими руками, слепо смотрел на дешёвенькую клеёнку в цветочках, покрывавшую стол.
— Ну говори же, говори, что тебе от меня надо?
Гапон тяжело поднял голову:
— Мартын, ты пророк. Помнишь наш разговор в Лондоне? Дело у меня тогда заваривалось славное, и я был в глупом восторге, говорил тебе, что мне всё время слышится музыка, а ты сказал — не торопись плясать, эта музыка может быстро умолкнуть. Музыка, Мартын, оборвалась тут же! — почти выкрикнул Гапон. — Все меня обманули! Продали! Ты только подумай! Вспомни Женеву, Париж, Лондон! Как все подсаживали меня на пьедестал!
— Кстати, о памятнике, — перебил его Рутенберг и спросил с усмешкой: — Где стоит твой памятник, на который рабочие собирали деньги по подписке?
Гапон обеими руками оттолкнулся от стола, закинул голову вверх:
— Всё это было враньём Петрова, — ответил он сдавленным голосом. — Представляешь? Врал, обманывал меня Петров — мой самый близкий соратник по рабочему делу! — лицо его скривилось, стиснутые губы тряслись.
Рутенбергу показалось, что Гапон сейчас заплачет, по вдруг он понял, что действительно же тот должен переживать сейчас тяжкую драму одиночества, когда все отвернулись от него. Однако Рутенберга беспокоило и какое-то несоответствие между истерическим состоянием Гапона и его внешним весьма благополучным видом: на нём был дорогой костюм-«тройка», усы и борода тщательно подстрижены, щёки выбриты до синевы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
