Хозяева притворились, что ничего не знают, и заказали булочнику присылать одиннадцать булочек. Покрыли Гаврилычев грех.
Он еще некоторое время покрадывал, а потом сам вернулся на путь чести. Очевидно, поставил своих ребят на ноги и прекратил алименты.
Лесной ребенок
«Какое счастье быть диким человеком! — думала Катюша, продираясь через кустарник монастырского лесочка. — Вот брожу там, где, может быть, еще ни разу не ступала человеческая нога. Чувствую всем телом, всей душой, как я принадлежу этой земле. И она, наверное, чувствует меня своею. Жаль, что не могу ходить босиком — слишком больно. Проклятые предки! Испортили культурой мои подошвы».
Через жиденькие сосны зарозовело небо.
— До чего чудесно!
Она восторженно подняла вверх свой усеянный веснушками носик и продекламировала:
— «И смолой и земляникойПахнет старый бор».
Но старый бор тут же и кончился около казенного дома главного инженера.
Катюша остановилась. Там, на лужайке, что-то делалось. Что-то необычайное. Сам главный инженер, его помощник, молодой доктор и еще человек пять — со спины не разобрать кто — собрались в кружок, нагнулись, некоторые даже присели на корточки, и кто-то вдруг заревел обиженно, и все захохотали.
— Над кем они там смеются? Верно, какой-нибудь дурачок, глухонемой.
Стало страшно и немножко противно.
Но люди все знакомые. Можно подойти. Неловко только, что она такая растрепанная. И платье на плече разодрано колючками. Но «его», к счастью, здесь нет. Значит, обойдется без брюзжанья. («Он» — это муж.)
И опять что-то заревело, заворчало без слов.
Катюша подошла.
Главный инженер поднял голову, увидел Катюшу, кивнул ей:
— Катерина Владимировна! Идите сюда! Смотрите, какое чудовище Николай принес.
Николай, лесной сторож — Катюша его знала, — стоял в стороне и улыбался, прикрывая из вежливости рот пальцами.
Молодой доктор отодвинулся, и в центре круга Катюша увидала маленького толстого медвежонка. На шее у него мотался обрывок веревки с привязанным к нему деревянным бруском. Медвежонок мотал брусок из стороны в сторону, ловил его лапой и вдруг пускался бежать вприпрыжку. И тогда брусок бил его по бокам, а медвежонок ревел и грозно подымал лапу. Это и смешило окружающих его людей.
— Подождите, — закричал помощник инженера, — я пущу ему дым в нос, подождите…
Но в это время кто-то потыкал медвежонка палкой. Тот сердито обернулся и, подняв лапу, смешной, страшно грозный, но совсем не страшный, пошел на обидчика.
Катюша растерялась. Сама не понимала, как ей быть и как она к этой истории относится.
— Постойте, — закричал кто-то, — Фифи идет с медведем знакомиться. Пропустите Фифи.
Фифи, пудель с соседней усадьбы, небольшой, поджарый, франтовато выстриженный львом, с подусниками и браслетами на лапах, вошел в круг.
Медведь, усталый и обиженный, сел и задумался. Пудель, щеголевато перебирая лапами, подошел, понюхал медведя сбоку, с хвоста, с морды, обошел еще раз, обнюхал с другого бока — медведь покосился, но не шевелился. Пудель, пританцовывая, только что нацелился обнюхать медведю уши, как тот вдруг размахнулся и бац пуделя по морде. Тот, не столько от силы удара, сколько от неожиданности, перевернулся в воздухе, визгнул и пустился удирать.
Все загоготали. Даже сторож Николай, забыв вежливость, закинул голову и грохотал во всю глотку.
И тут Катюша «нашла себя».
— Подло! — закричала она срывающимся голосом. — Подло мучить, издеваться. Вы все тут толстые, старые, издеваетесь над маленьким лесным ребенком. Гадко и стыдно!
Голос совсем сорвался, и она, неожиданно для себя самой, громко, по-детски заплакала.
— Голубушка, — вскочил главный инженер. — Катерина Владимировна! Катюшенька! Да чего же вы плачете! Такая взрослая дама и вдруг из-за медвежонка… Да никто его и не обижает. Господь с вами! Да не плачьте вы, а то я сам заплачу!
— Ардальон Ильич, — лепетала Катюша, вытирая щеку оборванным рукавом платья, — вы простите, но я не мо-гу-у-у, когда-а-а…
— Вы напрасно ходите по жаре без шляпы, — наставительно сказал молодой доктор.
— Оставьте вы! — сердито прикрикнула на него Катюша. — Ардальон Ильич, голубчик, отдайте мне его, если он ничей. Умоляю вас.
— Да что вы, голубушка моя! Да есть о чем толковать! Николай, — обернулся он к лесному сторожу, — отнесешь медвежонка к Гордацким, знаешь, к мировому судье. Ну, вот. Идите спокойно домой.
Катюша вздохнула дрожащим вздохом. Оглянулась, хотела объяснить свое поведение — но некому было объяснять. Все разошлись.
Дома у Катюши был сердитый муж, сердитая кухарка и горничная Настя, свой человек. Кухарки Катюша боялась, заискивала, называла ее «Глафира, вы». Та звала ее «барыня, ты» и явно презирала.
Настя все понимала.
У Насти был мальчишка-брат Николай и серый кот. Мальчишку называли Кошка, а кота Пешка.
У людей Настя считалась дурехой и называлась Настюха толстопятая.
К медведю кухарка отнеслась отрицательно. Настюха, Кошка и Пешка — восторженно. Сердитый муж был в отъезде.
— Вы понимаете, Настя, это лесной ребенок. Понимаете?
И Настя, и мальчишка Кошка, и кот Пешка моргали понимающими глазами.
— Дайте ему поесть. Спать он будет со мной.
Медвежонку сварили манную кашу. Он влез в нее всеми четырьмя лапами, ел, ворчал, потом забился под кресло и заснул. Его вытащили, вытерли и уложили к Катюше на кровать.
Катюша смотрела с умилением на лапу, прикрывшую медвежью морду, на мохнатое ухо. И никого в мире не было в эту минуту для нее роднее и ближе.
— Я люблю вас, — сказала она и тихонько поцеловала лапу. — Я уже немолода, то есть не первой молодости. Мне скоро стукнет восемнадцать… «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней»…
Медведь проснулся утром в половине четвертого. Ухватил лапами Калошину ногу и стал ее сосать. Щекотно, мучительно. Катюша с трудом высвободила ногу. Медведь обиженно заревел, пошел по постели, добрался до Катюшиного плеча, присосался. Катюша визжала, отбивалась. Медведь совсем обиделся и стал спускаться с кровати. Вытянул толстую лапу, стал осторожно нащупывать пол. Сорвался, шлепнулся, заревел, поднялся, побежал, подкидывая зад, в столовую. Через секунду задребезжала посуда.
Это он лез на стол, зацепился лапами и сдернул всю скатерть с посудой вместе.
На грохот прибежала Настя.
— Запереть его, что ли?
— Нельзя! — в отчаянии вскрикнула Катюша. — Лесного ребенка нельзя мучить.
Загрохотали книги в кабинете, зазвенела чернильница.
Лесной ребенок, толстый увалень, валил все, к чему ни прикоснется, и обижался, что вещи падают, ревел и удирал, подкидывая бесхвостый задок.
Катюша, бледная, с побелевшими глазами, с посиневшим ртом, в ужасе металась по дому.
— Я его только на часок запру, — решила Настя, — пока вы поспите. Потом выпустим.
Катюша согласилась.
Вечером вернулся сердитый муж. Застал Катюшу в постели, измученную, узнал про медвежьи проказы, запретил пускать медведя в комнаты, и перешел лесной ребенок в ведение Насти, Кошки и кота Пешки.
Потом оказалось, что медведь — не медведь, а медведица, и Катюшу это страшно разочаровало.
— Медведь — зверь сказочный, чудесный. А медведица — это прямо как-то даже глупо.
Жил медвежонок в Настиной комнатушке, спал с ней на одной кровати. Иногда ночью доносились из комнатушки Настины окрики:
— Машка, перестань! Вот я те развалюсь поперек. Нет на тебя пропасти!
Иногда Катюша спрашивала:
— Ну, как медведь?
Настя делала жалобное лицо; боялась, не выгнали бы Машку.
— Медведь? Он меня за матку почитает. Он все понимает, не хуже коровы. Это такой медведь, что днем с огнем не найдешь.
Катюше приятно было, что все зверя хвалят, но интереса к нему уже не было. Во-первых — медведица. Во-вторых, очень вырос, перестал быть смешным и занятным. И хитрый стал. Раз слышат — бьются куры в курятнике и квохчут не своим голосом, а дверь почему-то закрыта — чего днем никогда не было. Побежали, открыли. — Медведь! Залез, дверь за собой запер и ловит кур. И ведь отлично понимает, что дело незаконное, потому что, когда его застали — морда у него стала очень сконфуженная и пристыженная.
После этого сердитый Катин муж сказал, что держать в доме такого зверя, у которого проснулись кровожадные инстинкты, довольно опасно. Кто-то посоветовал отдать его на мельницу, к помещику Ампову. Там давно хотели завести медведя, чтобы сидел на цепи.
Написали помещику.
В ответ на письмо приехала сама мадам Ампова — дама поэтическая, нежная, вся переливная и струящаяся. Вокруг нее всегда развевались какие-то шарфы, шелестели оборки, звенели цепочки. Не говорила, а декламировала.
