Белый клок тумана мелькал впереди; она бежала, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не оглянуться. Ну что там, сзади? Ход в башню, только и всего. Марина старалась не думать, что этого хода больше не видно, и даже захоти она – не найдет дороги назад. Вот уж правда, что у нее теперь оставался только один путь – вперед, и один проводник…
– Макбет!!! – заорала она.
– Мяу! – отозвался кот, а почудилось, будто он сказал: «Не бойся, я здесь».
Надо отдать должное Макбету: он откликался всякий раз, когда Марина начинала пугаться, и дело свое проводническое делал исправно: уже вскоре под ногами стало сухо, потом пол начал повышаться, и наконец Марина споткнулась о ступеньку. Лестница!
Это была такая же винтовая лестница, как та, по которой она столько раз пробежалась сегодня. Может быть, кот привел ее во вторую башню? Хорошо бы: она обитаема, там комнаты Джессики и, кажется, Джаспера. Там-то уж, если Марина начнет кричать, ее наверняка услышат.
И вдруг она осознала, что Макбета впереди нет. Pастворился в темноте?
– Кис, кис! – окликнула Марина, на нелепое мгновение вдруг озадачившись размышлением, понятен ли английским котам этот русский призыв.
– Мяу! – услышала она насмешливый отзыв и облегченно вздохнула: понятен.
Огляделась: а где же Макбет? Его по-прежнему не видать, и голос его стал глуше, словно из-за стены доносится. Да, слева стена, за которой теперь оказался кот… а Марина? Она зашарила по камню руками и ничуть не удивилась, когда наткнулась на две доски. Их, правда, не удалось расшвырять – только раздвинуть, однако протиснуться в образовавшееся отверстие она смогла без труда.
Потянуло запахом свечей и еще чем-то сладковатым, приторным, не то духами, не то курениями. Совсем близко люди! А вот и Макбет – спасительное белое облачко! Марина подавила желание обратиться к нему с приветственной речью, а только погладила и прошептала, едва сдерживая слезы:
– Спасибо, голубчик Макбетушко! Век за тебя буду бога молить.
Она спохватилась, что говорит по-русски, однако этот кот, похоже, обладал незаурядной способностью к языкам.
– Мя-а-у! – был снисходительный ответ, в котором Марина отчетливо различила: «Не стоит благодарности!» А вслед за тем он исчез опять, но Марина успела заметить промельк света, колыханье тяжелых складок – и поняла: теперь от спасения ее отделяет не стена, а какая-то занавеска: ковер? гобелен? Она просунула руку, раздвинула плотную ткань – и едва не зарыдала от счастья, увидев ярко освещенную комнату и Макбета, который сидел перед горящим камином и ожесточенно вылизывался, выставляя лапу пистолетом и даже причмокивая от усердия.
На Марину он даже и не взглянул, почитая свое дело сделанным… однако на нее во все глаза смотрел какой-то изможденный человек, лежавший в углу на кушетке. Он простер к Марине темную исхудалую руку и едва слышно шепнул:
– Спасите меня! Спасите…
Добрая самаритянка
Да ведь это Джаспер! Марина узнала его голос, но продолжала недоверчиво вглядываться в пергаментное лицо. Кожа обтянула скулы, глаза ввалились, губы ссохлись. Ох, как он изболелся! Ну череп, истинный череп! И взывает о спасении…
– Что с вами? – Марина ринулась вперед, вмиг забыв о своих приключениях и об извинениях за то, что проникает в эту комнату не то что без стука, но даже как бы сквозь стену. Впрочем, Джаспера это нимало не волновало, он даже не понял, как она здесь оказалась. Главное – она здесь!
– Умоляю… – Голос его стал едва слышен. – Дайте мне кальян!
Марина оглянулась, ничего не понимая. Она впервые слышала это слово, однако глаза Джаспера были устремлены на некое подобие курительной трубки, соединенной с сосудом, полным воды.
Трубка лежала на столе, а рядом с нею – комок какой-то серой грязи и тонкая игла.
– Возьми иглой немножко… – Марина не расслышала слово, но поняла, что надо отколупнуть чуть-чуть этой грязи и положить в трубку.
Она в сомнении оглянулась на Джаспера, но встретила такой исступленный, молящий взор, что перестала сомневаться. Как он болен! Как ему плохо! Наверное, это какое-нибудь его заморское лекарство.
Повинуясь прерывистому шепоту, она сделала все в точности, как просил Джаспер, однако не без труда попала концом трубки в прыгающие серые губы. Ох, да как же можно оставить такого беспомощного человека в одиночестве? Он ведь даже лекарства взять не может!
Лекарство, верно, было очень хорошим: после двух-трех глубоких вдохов грудь Джаспера перестала судорожно вздыматься, страдальческие морщины на лице разгладились, и, хоть лоб еще был орошен потом, это уже не казалось предсмертной испариною.
Марина поправила ему подушку и присела рядом, невольно заглядевшись на черный с золотом узор: огромный змей, в точности Горыныч из сказок, только одноглавый. И халат, в который облачен Джаспер, расшит такими же чудовищами. А покрывало – какими-то пышными цветами несказанной красоты и длиннохвостыми птицами, какие могут присниться лишь во сне и петь звонкими, сладостными голосами. Не к их ли пению прислушивается сейчас Джаспер, что на губах его играет блаженная улыбка? Его лицо разительно изменилось, помолодело, и Марина подумала, что в былые годы он, наверное, был красив. Не так, конечно, как Десмонд, но все же…
Десмонд! Вечно ей на ум приходит Десмонд!
Она раздраженно вскочила. Что-то хрустнуло под ногой, и Марина заметила, что наступила на скомканный лист бумаги. Ого, такими комками усыпана вся комната, а некоторые и вовсе разорваны в клочья, покрывая зеленый ковер, будто ранний снег!
Марина оглянулась на Джаспера. Тот спал, не отрываясь от трубки, как дитя от материнской груди. Спал крепко, безмятежно.
Что он тут натворил, зачем столько бумаги нарвал? И это не книжка, написано от руки.
Марина подняла один листок. Батюшки, да тут все замарано, исчеркано! Едва ли два слова разберешь! Она невольно принялась читать и скоро поняла, что разобрать можно гораздо больше двух слов: «…Крэнстон. Она была в такой ярости, какую я никогда не предполагал увидеть на этом безмятежном, фарфоровом личике. Кто бы мог подумать, что хорошенькая куколка способна на такой пыл! Теперь я верю Джорджу, который говорил, что она истинная фурия в постели. Она едва не разорвала меня в клочки, хотя я всего лишь брат…»
На этом связный текст обрывался. Еще раз оглянувшись, Марина подняла другой листок. Бумага была совсем желтой, чернила выцвели – очевидно, эта запись была сделана раньше предыдущей.
«Как он мог! Как у него хватило злости! Да какова же беда молодому человеку пытаться жить своим умом? (многое вычеркнуто). Ехать надо, я это чувствую теперь определенно. Уеду! Не то он (слова неразборчивы)… и не оглянется на убитого. Он никогда не любил меня так, как Джорджа, да и мне, положа руку на сердце, нужна от него не любовь, а лишь деньги. Видел ли кто-нибудь такие чувства меж сыном и отцом?! Я враз стыжусь себя – но и его презираю!»
