И действительно, ни одна школа, даже описанная в первом эпизоде, не возьмется за выполнение подобных родительских желаний. Ни за какие деньги, если речь, конечно, не идет о жуликах.
Тем не менее последнее слово в кухонной беседе осталось за обиженным отцом. Нет, все-таки образование наше в глубоком кризисе, подвел он итог, с которым все благополучно и согласились.
Я даже не буду комментировать эти эпизоды, поскольку мораль очевидна. Постановка задачи определяет ее решение. Первый отец вправе удивиться, о каком это кризисе мы говорим, если его сына обеспечивают даже уроками игры в гольф. Что же касается второго отца, то для него кризис образования грозит затянуться и стать перманентным. И в этом вся суть.
И снова проблема номер один
В заключение придется сказать целый набор банальностей. У нас есть прекрасные школы, а есть отвратительные. У нас есть замечательные педагоги, а есть такие, что и руки не подашь. Дети тоже бывают разные. Бездарных детей, конечно, не существует, но и талантливые крайне редки. Кому-то учиться интересно, кому-то нет. Все это совершенно не важно.
Проблема номер один в том, что кризис образования не в плохих учителях, и не в плохих учениках, и даже не в его неудовлетворительном содержании. Более того, он вообще не в образовании. Он в нашей растерянности перед стремительно меняющейся жизнью, в которой дети ориентируются лучше родителей, а ученики — лучше учителей. Что мы им такого хотим и можем передать (не квартиру, автомобиль или счет в банке), что они еще согласятся у нас взять? И пока мы этого не поймем, будет кризис.
Игорь Ефимов
Краткое перемирие в вечной войне
Ефимов Игорь Маркович — писатель, публицист, эссеист. Родился в 1937 году. Окончил Ленинградский политехнический институт. С 1978 года живет в США. Автор многих романов (в их числе — недавние: «Не мир, но меч», 1996; «Суд да дело», 2001), нескольких философских трудов («Практическая метафизика», «Метаполитика» — ходили в самиздате под псевдонимом; «Стыдная тайна неравенства»), сборников статей.
Посланец
Появление Исайи Берлина — британского дипломата, мыслителя, профессора — в послевоенной России осенью 1945 года оставило глубокий след в памяти всех российских литераторов, актеров, режиссеров, художников, с которыми ему удалось встретиться. Только на короткой волне дружбы с бывшими союзниками могло свершиться подобное чудо: представителю «загнивающего капитализма» позволено было разгуливать по улицам советских городов, встречаться и говорить с советскими гражданами.
«Он был иностранец — в стране, охваченной шпиономанией, — пишет Найман в своей новой книге „Сэр“ (М., 2001). — Он был русский, родился в Риге… Он был еврей. Он был европеец — во всей полноте этого понятия. Он был англичанин. Он был западный интеллектуал — среди самых первых номеров в том их списке, который в России угадывался туманно и не без благоговения».
К этому можно добавить: он знал не только русскую классику, но и литературу советского периода и не боялся давать точные и бескомпромиссные оценки писателям невзирая на место, занимаемое ими в официальной советской иерархии. Его безупречный читательский вкус можно было почувствовать с первых же слов, а это было именно то, по чему изголодалась русская культурная элита, жившая под гнетом идеологической цензуры.
Однако и российские интеллигенты произвели на заморского гостя сильное впечатление. 35 лет спустя он описал некоторых из них в большом очерке «Встречи с русскими писателями (1945 и 1956)». Особенно много места в этом очерке уделено Пастернаку и Ахматовой. Талант Берлина, может быть, ни в чем не проявлялся так полно, как в этом умении слышать и впитывать поток поэтического самовыражения, даже когда оно изливалось не в стихах, а в личном общении.
«Пастернак говорил великолепными медлительными периодами, — пишет он, — которые время от времени перебивались внезапным потоком нахлынувших слов; речь его зачастую перехлестывала берега грамматической правильности — ясные и строгие пассажи перемежались причудливыми, но всегда замечательно яркими и конкретными образами, которые могли переходить в речь по-настоящему темную, когда понять его уже становилось трудно, — и вдруг он внезапно снова вырывался на простор ясности»[1].
Из Москвы Берлину было разрешено съездить в Ленинград. Появление его в комнатенке Ахматовой было таким же невероятным, как появление феи в «Золушке» или принца в «Спящей красавице» (тем более, что и декорация представляла собой дворец — Шереметевский, на Фонтанке). Эту встречу Найман описал еще в книге «Рассказы о Анне Ахматовой» (1989), она детально воссоздана в мемуарах людей, слышавших историю от Ахматовой, подробно рассказывает о ней и сам Берлин в уже упоминавшемся очерке.
Между двумя людьми, которые никогда до этого не видели друг друга, мгновенно пробежала искра узнавания, близости, взаимопонимания.
Они говорили всю ночь.
Ахматова читала Берлину новые стихи, рассказывала об арестах и гибели близких, о кошмаре войны и ужасах мира. То есть нарушала все главные табу сталинского режима. И ее нежданный гость, моложе ее на двадцать лет, не связанный с ней ни родственными, ни религиозными, ни национальными корнями, жадно впитывал каждое ее слово, и оно врезалось в его память так глубоко, что и полвека спустя, в беседах с Найманом, он мог воссоздать эту встречу во всех подробностях, будто она случилась на днях.
Ахматова видела прямую связь между визитом Берлина и карами, обрушенными на нее в следующем, 1946 году. Когда Берлин снова появился в России, десять лет спустя, уже в хрущевские времена, она не решилась встретиться с ним. Ее сын, Лев Гумилев, был только что выпущен из лагеря, она боялась повредить ему. Увиделись они только в 1965-м, когда ей разрешили приехать в Оксфорд для получения почетной степени. А еще четверть века спустя в знаменитый Оксфорд пригласили Анатолия Наймана. Здесь и началось личное знакомство двух людей, давно и много знавших друг о друге, видевших друг друга в первую очередь глазами Ахматовой.
В течение последующих шести лет Берлин и Найман встречались и переписывались довольно часто. Их общение проходит сквозной нитью через книгу «Сэр». Но жанр книги отнюдь нельзя свести к диалогу двоих. Можно сказать, что эта книга — развернутое жизнеописание, перевитое медитативными отступлениями, наполненное яркими персонажами, движущимися по обе стороны «железного занавеса», захватывающее широкие пласты исторического времени, в котором довелось жить Исайе Берлину. И как жизнеописание оно снова и снова возвращается к законному вопросу: кем же был сэр Исайя Берлин, скончавшийся в ноябре 1997 года? Чем он завораживал поэтов, политиков, читателей, слушателей, сходившихся на его лекции? Чему учил, к чему призывал, что разъяснял?
Не математик
В самом начале своей книги Найман приводит такую сцену:
«Когда через много лет, через четверть века после моих с Ахматовой о нем разговоров, то есть почти полстолетия после их встречи, мы с ним впервые увидели друг друга и заговорили, то в какую-то минуту этого долгого, потоком, разговора я упомянул, что в своей книге назвал его „философ и филолог“. Он отозвался мгновенно: „Я ни то, ни другое“. — „Хотите, заменим на историка и литературоведа?“ — „Не я, не я“. — „Исследователь идей, политолог, этик…?“ — „Нет, нет, нет“. — „Ну, не математик же!“ — „Вот именно: не математик — это я“».
Шутливый ответ, шутливый уход от ответа. Но от Наймана так легко не спрячешься. Очень скоро он находит ту струну, тот жанр, в котором талант Берлина проявлялся, судя по всему, с наибольшим блеском. И — не жалея книжного пространства, нарушая принятые приличия цитирования — дает на две с половиной страницы отрывок из его лекции о романтизме. Цикл этих лекций Берлин читал в 1965 году, в Вашингтоне. Потом они неоднократно передавались по Би-би-си, недавно были изданы отдельной книгой. Читая эти строки, нетрудно вообразить, с какой силой должна была действовать на аудиторию «ослепительная, нагнетающая напряжение подача материала, стремительность потока речи, магия ее ритма, гипноз повторений и фонтанирующие перечисления».
Знаменитые персонажи ушедшей в прошлое культурной эпохи проносятся перед нами, как гости сказочного бала-маскарада — каждый в своем словесном костюме, со своим гербом, своей маской, своим девизом. «Радикализм Шелли, Бюхнера и Стендаля… шатобриановское эстетическое увлечение Средневековьем — и отвращение к Средним векам Мишле… Карлайлевский культ власти и ненависть к ней Гюго… Смерть Сарданапала, написанная ли Делакруа, изображенная ли Берлиозом или Байроном, — это судороги великих империй, войны, кровопролитие и крушение миров, это романтический герой-бунтарь…»
