Теперь всё стало иначе. Наполеон был повержен, вместо него явился Александр, подаривший полякам Царство и обещавший конституцию. Польша буквально кинулась в его отеческие объятья. Что еще оставалось стране, истощенной войной до крайности, вынужденной поставлять фураж и провиант русским войскам, часть которых так и пребывала в герцогстве и уже давно не вызывала изумления своей щедростью?! Когда спустя годы император Николай Павлович говорил, что в период Венского конгресса Польша представляла из себя совершеннейшую пустыню, он был не слишком далек от истины — промышленность страны была разрушена, сельское хозяйство едва теплилось, строительство давно остановилось, старые здания обветшали.
Осень 1814 года обернулась медовым месяцем союза России и Польши. Утопающая в еще не облетевших садах Варшава, толпы гуляющих, атмосфера праздника, во всех, на всем — улыбка надежды. С приездом великого князя город и вовсе ожил. Вражда, отчуждение стали бессмысленны и отошли в прошлое. «Общественное настроение благоприятно и с каждым днем делается всё лучше. Русские и польские гвардейцы устраивали взаимные чествования, между ними царит наилучшее согласие. Его высочество весьма любезно способствует этому»{259}.
«Знатнейшие магнаты поспешили открыть свои богатые хоромы для принятия новых гостей — и загремели празднества. Забывая временные раздоры, старались они заглушить их в роскошных пирах, где испивалось полными чашами вино за дружеское соединение двух славянских племен»{260}. Польские эмигранты, получив амнистию, возвращались в оставленные земли, съезжались магнаты, собиралась мелкая шляхта — покинутые поместья оживали, на месте разрушенных или обветшавших возводились новые дома. «Польские красивые панны перестали уже коситься на москалей. В угодность им заговорила наша молодежь на их языке, ломая свой благозвучный язык на их шипящее наречие; все шло как нельзя лучше, и хотя были слышны от времени до времени некоторые глухие голоса недовольных, но все это ограничивалось столь ничтожными в начале выходками, что оставалось в тайне от большинства и хранилось только в высших административных сферах…»{261}
Цесаревич поначалу был любезен, мил. Он приглядывался, привыкал, знакомился, посещал балы, ездил на званые обеды. Некоторые странности и резкости на плацу ему пока что прощали — как-никак главной обязанностью Константина было создание польской армии, и всякий здесь понимал: собственная, хорошо обученная армия Польше не помешает. Тем более что цесаревич взялся задело рьяно, с почти маниакальным вдохновением.
Из России в Польшу отправлялись оружие, снаряды, порох — в количествах фантастических. Оклады, назначенные в польском войске, намного превышали те, что были установлены в русской армии, — так что служить в веселой, праздничной, европейской Варшаве в глазах русской военной молодежи казалось намного заманчивее, чем в России. Цесаревич выписал из Австрии инструкторов по плаванию и организовал в Лазенках школу плавания, ввел обучение фехтованию на саблях и штыках, организовал в Варшаве военную школу подхорунжих для подготовки офицеров — в школу принимались молодые люди, отличавшиеся прилежанием к службе и добрым поведением. В гвардейских полках было введено применение ракет с гранатами, которые бросались с ручного станка{262}. Постепенно польское войско стало образцовым, одним из лучших в Европе, хотя цена за это была заплачена высокая, исчисляемая не только миллионами злотых.
О том, что Константин не умеет подчиняться никому и ничему, понятно стало не сразу. Роль его прояснилась только со временем — многие догадывались, конечно, что брат императора — «государево око» в чужом царстве. Но не более. Чем это назначение обернется на самом деле, причиной какой бесконечной цепи последствий вскоре явится — никто поначалу не предполагал. Даже император Александр. Тем более князь Адам. После Венского конгресса Чарторыйский, вполне логично, стал вице-президентом временного правительства. Кому как не ему было браться за организацию нового государства, за реализацию своей давней, любимой, безнадежной, но наконец сбывшейся мечты? От должности вице-президентской до президентской, или наместнической, оставался шаг почти нечувствительный, само собой подразумевающийся. Ни князь Адам, ни его аристократическое окружение не сомневались, что наследник старинного рода, наперсник Александра, ближайший советчик на враждебном Польше Венском конгрессе этот шажок совершит. Иначе и быть не могло. Требовалось только немного времени, немного терпения.
Пока же Чарторыйский энергично, деятельно, вдохновенно взялся за роль акушерки. Царство Польское рождалось его стараниями, его мастерством, его неусыпными трудами; все муки затмевало предчувствие скорейшей встречи с новорожденным. Создавались министерства — юстиции, внутренних дел и полиции, исповеданий и народного просвещения, финансов, военное. На ключевые должности назначались чиновники, шла подковерная борьба, плелись интриги, но дело мало-помалу двигалось, началось восстановление торговли, сельского хозяйства, промышленности. Польша расцветала на глазах. Задышало и просвещение — в Варшаве готовились к открытию университета с пятью факультетами и длинной очередью желающих там учиться, обсуждалось основание лесного и политехнического институтов, военного училища. Труднее всего оказалось с финансами; войны, зависимое положение совершенно подорвали польский бюджет, казначейство новоявленного царства находилось в плачевном состоянии, к тому же казна была отягчена невыплаченным долгом перед Австрией и Пруссией. Впрочем, дружелюбное российское правительство пока что (до 1817 года) щедро оплачивало все расходы на содержание польского войска.
В горле бодро пережевывающего трудности временного правительства стояла единственная кость — военный комитет. Комитет во главе с Константином, состоявший из семи польских генералов и занимавшийся организацией польской армии, временному правительству не подчинялся. Поначалу столь близкое присутствие непредсказуемого Константина казалось Чарторыйскому неприятным, досадным, но не слишком опасным. Князь Адам хорошо знал великого князя со времен его петербургской юности. Уже в те далекие времена идеалом цесаревича было беспрекословное повиновение; его, в отличие от Александра, не пленяли республиканские мечты, тем более идея освобождения Польши. Тогда князь Адам спорил с Константином не только до хрипоты — до драки. Однажды великий князь и Чарторыйский, потеряв веру в силу слов, повалили друг друга на землю и покатились по шуршащим листьям гатчинских аллей. Всё это, впрочем, почти в шутку, почти добродушно. Впоследствии юношеские драки и споры сослужили князю Адаму неоценимую службу, став для него чудодейственной броней, защищавшей его от гнева цесаревича. «Я думаю, что именно эти воспоминания побуждали великого князя постоянно до известной степени щадить меня в то время, когда он всесильно господствовал в Польше и был очень раздражен против меня. То были для него воспоминания школьных лет, какие бывают у всякого, и они служили мне защитой от более тяжелых проявлений его гнева»{263}, — вспоминал князь Адам много позднее о той поре, когда ему самому было двадцать шесть, а великому князю восемнадцать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
