Перед тем как покинуть Дрейпунг, я совершил восхождение, как положено по традиции, на вершину самой высокой горы позади этого монастыря, с которой можно обозревать окрестности буквально на сотни миль. Она так высока, что даже для тибетцев здесь была опасность горной болезни, — но не слишком высока для красивых птиц, которые гнездятся высоко над плоскогорьем, и для обилия диких цветов, которые по-тибетски называются "упел". Эти живописные цветы были светло-голубыми, высокими и имели колючки, а по форме напоминали дельфиниум.
К сожалению, радость всей этой панорамы омрачалась тем фактором, что в горах для моей охраны необходимо было расставить тибетских солдат, потому что как раз напротив Дрейпунга располагался китайский гарнизон, окруженный заграждением из колючей проволоки и бункерами, откуда каждый день доносился шум тренировочной стрельбы из легкого оружия и артиллерии.
Вернувшись в Лхасу после окончания экзамена, я узнал, что пока все было хорошо. Один из настоятелей, самый ученый монах по имени Пэма Гьелцен, сказал, что если бы у меня была такая же возможность учиться, как у рядового монаха, то мое выступление на диспуте стало бы совершенно непревзойденным. Так что я был очень счастлив, что такой ленивый студент все-таки не опозорился.
Попав обратно в столицу после этого краткого периода нормальной жизни, я заметил, что обстановка значительно ухудшилась со времени моего отъезда. В Лхасу прибыли еще тысячи беженцев, спасающихся от жестокости китайцев, и разбили лагерь в ее окрестностях. К этому времени тибетское население города уже, наверное, почти удвоилось. Но все еще продолжалось тревожное затишье, и фактически никаких стычек не было. Тем не менее, когда осенью я поехал в Гандэн, чтобы продолжить свое участие в диспутах, некоторые из советчиков побуждали меня воспользоваться удобным случаем отправиться на юг, где большая часть территории была в руках "защитников Дхармы Будды". Предварительный план состоял в том, что я должен был затем отвергнуть "Соглашение из семнадцати пунктов" и восстановить свое правительство как законную власть в Тибете. Я хорошо обдумал их предложение, но снова вынужден был прийти к выводу, что ничего положительного я этим не достиг бы. Такая декларация только спровоцировала бы китайцев на проведение наступления по всем фронтам.
Поэтому я вернулся в Лхасу, чтобы продолжать в течение долгих холодных зимних месяцев свои занятия. Мне оставался один заключительный экзамен во время праздника Монлам в начале следующего года. Но трудно было сосредоточиться на работе. Почти каждый день я слышал новые сообщения о произволе, творимом китайцами по отношению к мирному населению. Иногда были благоприятные для Тибета новости, но это не успокаивало меня. Только мысли об ответственности за жизнь шести миллионов тибетцев заставляли меня держаться. И еще моя вера. Каждый день рано утром, когда я садился молиться в своей комнате перед древним алтарем, заставленным скульптурными изображениями, молчаливо благословляющими меня, я глубоко сосредоточивался на развитии сострадания ко всем живым существам. Я постоянно напоминал себе утверждение Будды о том, что наш враг есть в некотором смысле наш самый большой учитель. И хотя иногда трудно было так думать, я в действительности никогда не сомневался, что так оно и есть.
Наконец пришел Новый год, и я переселился из Норбулингки в Джокханг, чтобы принять участие в празднике Монлам, после которого должен был состояться мой последний экзамен. Как раз перед этим я принял генерала Чжана Дзинь-у, который пришел по своему обыкновению с новогодним посланием. Он также объявил о прибытии в Лхасу новой танцевальной труппы из Китая. Интересно ли мне будет посмотреть их? — Я ответил: "Да, интересно". Тогда генерал сообщил, что они могут дать представление где угодно, но поскольку в китайском военном штабе имеется подходящая сцена с рампой, то, может быть, лучше, если бы я смог прийти туда. В Норбулингке, действительно, не было подобных условий, поэтому я сказал, что с радостью приду.
Когда я прибыл в Джокханг, то заметил, как и ожидал, что людей собралось вокруг храма больше, чем когда-либо. Кроме мирян, прибывших из самых отдаленных областей Тибета, в огромной толпе было тысяч двадцать пять-тридцать монахов.
Каждый день беспрерывным потоком шли верующие, совершающие почтительный обход по большому и малому кругу: "Бархор" и "Лингхор". Одни шли с молитвенными барабанами в руках, произнося нараспев священные слова "Ом Мани Падме Хум", ставшие нашей почти национальной мантрой. Другие молча прикладывали сложенные ладони ко лбу, горлу и сердцу, а затем простирались во весь рост на земле. Базарная площадь напротив храма также до отказа была заполнена народом: там были женщины в длинных до земли одеждах, которые украшали разноцветные фартуки; бойкие кхампинцы с длинными волосами, перевязанными ярко-красным шнуром, и с винтовками, переброшенными через плечо; морщинистые кочевники с гор; вездесущие радостно возбужденные дети.
Никогда я еще не видел такой суматохи, как эта, которая открылась, когда я выглянул из-за занавески в окне моей комнаты. Только в этом году стояла такая атмосфера напряженного ожидания, что даже я в моей изоляции не мог ее не заметить. Казалось, будто все знали, что вот-вот должно произойти что-то очень серьезное.
Вскоре после того, как церемония Монлама завершилась (она включала в себя долгое чтение ритуальных текстов), без предупреждения пожаловали двое младших чиновников-китайцев и напомнили о приглашении генерала Чжана Дзинь-у посмотреть танцевальное представление. Они спросили меня также о дате, когда я смогу присутствовать на нем. Я ответил, что хотел бы пойти на представление, когда закончится праздник. Но в тот момент мне нужно было думать о куда более важных вещах, а именно о предстоявшем вскоре заключительном экзамене.
В ночь перед экзаменом я погрузился в молитву, ощущая при этом как никогда глубоко всю ту безмерную, вызывающую благоговейный трепет ответственность, которую влекло за собою мое положение. На следующее утро я предстал перед аудиторией, состоявшей из многих тысяч людей, чтобы участвовать в диспуте. До полудня объектом диспута были логика и эпистемология, а моими оппонентами являлись такие же выпускники, как и я сам. В середине дня предметами диспута были Мадхьямика и Праджняпарамита, а участниками были тоже выпускники. Затем вечером на меня обрушили все пять главных предметов, и на этот раз оппонентами являлись уже получившие ученые степени, все значительно старше меня по возрасту и гораздо более опытные.
Наконец примерно в семь часов вечера все было кончено. Я чувствовал себя совершенно измученным — но испытывал чувство облегчения и радости, оттого что весь состав судей единодушно признал: я достоин получить свою степень, а с ней и титул "геше", или — доктора буддийских наук.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
