Наконец прошел один поезд, потом и другой. Все решили, что Царь находится в этом втором, и перекрестились, когда ярко освещенные нарядные вагоны промчались мимо. Слава Богу! Государь проследовал благополучно.
Великий князь будет вспоминать эти «ответственные» ночи, когда сам Бог спасет Государя Александра III во время крушения поезда на Курско-Харьково-Азовской железной дороге 17 октября 1888 года.
Тяжелый состав из пятнадцати вагонов тянули два паровоза. У станции Борки второй паровоз и ряд вагонов сошли с рельсов. Вагон с императорской столовой, где в тот момент находилась Царская чета с детьми и свитой, был полностью разрушен. Утверждали, что Александр III, обладавший недюжинной силой, держал на плечах крышу вагона, пока все не выбрались из-под обломков. Всего при крушении пострадало 68 пассажиров, из них 21 человек погиб, хотя «Правительственный вестник» об этом и умолчал. Спасение Царской семьи посчитали чудом. Константин встречал Царя в Гатчине. Все говорили только о крушении – и Саша, и Дагмара, и военный министр Черевин, и Шереметев… Вид у них был такой, словно с войны вернулись – головы, руки, ноги в бинтах. Дагмара шепнула: «Костя, я будто воскресла из мертвых, начала новую жизнь». Саша был подавлен и удручен…
Но это будет позже, а сейчас им, дежурившим на линии, было приказано оставаться в том же третьем положении, пока не придет разрешение снять посты. Время тянулось медленно. Луна спряталась за облака, подул холодный ветер, все чувствовали смертельную усталость. А разрешение все не поступало. Константин прохаживался по полотну, заходил в сторожевую будку, разговаривал с фельдфебелем и вахмистром. Сравнивали службу в пехоте и коннице, говорили о покойном Александре II и его ужасной гибели, вспоминали полковые истории. Он с удовольствием слушал забавный воронежский выговор вахмистра, но время шло, а местное начальство не решалось снять посты. Константин ворчал, что людей заставляют стоять бесцельно на постах из боязни взять на себя ответственность, не понимая, что тем самым подрывают отношение солдат к дисциплине и добросовестному исполнению обязанностей…
Наконец очнулись и высокие начальники, охрана была снята, дело исполнено. * * *...
«Я веду две жизни: одну семейную, дачную, а другую – служебную, лагерную. Мы наняли себе недурную дачу, под самым Дудергофом, у опушки соснового леса, покрывающего своей темной зеленью гористые берега живописного озера. Соседство железнодорожной станции и пролегающая у самых наших ворот проезжая дорога нисколько не мешают нашему уединению. Обширные крытые балконы и тенистый садик защищают нас от нескромных соседских взоров и пыли большой дороги. В свободное от службы время я обыкновенно читаю жене вслух, стараясь посвящать ее в прелести нашей родной письменности. Она уже познакомилась с „Демоном“ и „Героем нашего времени“ во французском переводе… а немецкие стихи… дали ей некоторое понятие о „Евгении Онегине“ и „Мцыри“.
По вечерам обитатели Дудергофа спускаются к озеру и катаются на шлюпках; мы с женой и маленьким нашим Двором не отстаем от других. Иногда артиллерийские юнкера распевают прелестные хоровые песни, скользя на катере по гладкой, зеркальной поверхности воды; и все лодки останавливаются, гребцы бросают весла и, притаив дыхание, прислушиваются к чудному пению.
Служба у меня отнимает много времени от этой дачной жизни. Но и тут, в лагере, на ученьях, маневрах, стрельбе и прочих занятиях я чувствую себя как на даче и не жалуюсь. Лето у нас стоит хорошее. Я люблю наши воинственные упражнения под палящими лучами солнца, среди полей, где на необозримое пространство кругом расстилается пестрое море цветов, лугов. Мне кажется, всюду можно находить свою поэзию и везде находить много прекрасного; даже и в такой сухой работе, как наши пехотные занятия, можно сыскать некоторую прелесть…»
Так писал Константин Гончарову 20 июля 1884 года, в первый год жизни с молодой женой. В следующее лето она оставалась в Павловске – ждала ребенка.
Однажды утром, будучи в лагере, он вскочил очень рано и помчался в Павловск. Это был День обретения честной главы святого пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Ему хотелось, чтобы ребенок, его первенец, родился в этот день. Константин любил, чтобы важные события в его жизни совпадали с датами, имеющими для него особое значение.
Но торопился и волновался он напрасно. Лизу, округлившуюся, румяную, нашел за завтраком. Она весело стучала ложечкой по яйцу в подставке от Фаберже и лукаво спрашивала: «Ну, что там, внутри?» Слово «внутри» говорила с акцентом, но очень мило. Ну, что ж, Петербург почти весь был «с акцентом».
Константин вспомнил, как однажды офицеры полка собрались в кружок и говорили о засилье иностранных слов в русских войсках. А потом «прибирали» старые русские выражения к устоявшимся чужим: «корпус» хорошо бы назвать «тьмою», командира корпуса – «темником», «дивизию» – «ратью», «бригаду» – «четою», «батальон» – «дружиною», «фельдфебеля» («Фу, какое неуклюжее слово», – сказали все) – «старшиной»… Константин тогда объявил: «Будь я царем – немедленно выбросил бы все иностранные наименования»…
Жена «иностранные наименования» употребляла не в армии, а дома. Иногда это раздражало, а иногда, глядя, как она пытается справиться с длинным русским причастием, умиляло. Он доставал с полки стихи и не декламировал, а пел ей строфу, стараясь увлечь ее созвучиями. Лиза была чутка к слову, к его музыкальности. Сердце его смягчалось совершенно, когда она просила: «Прочитай о воспоминаньях, я люблю эти твои стихи». И он читал:
Нет! Мне не верится, что мы воспоминанья
О жизни в гроб с собой не унесем;
Что смерть, прервав навек и радость, и страданья,
Нас усыпит забвенья тяжким сном.
Раскрывшись где-то там, ужель ослепнут очи,
И уши навсегда утратят слух?
И память о былом во тьме загробной ночи
Не сохранит освобожденный дух?
Ужели Рафаэль, на том очнувшись свете,
Сикстинскую Мадонну позабыл?
Ужели там Шекспир не помнит о Гамлете,
И Моцарт Реквием свой позабыл?
Не может быть! Нет, все, что свято и прекрасно,
Простившись с жизнью, мы переживем
И не забудем, нет! – Но чисто, но бесстрастно
Возлюбим вновь, сливаясь с Божеством!
(«Нет! Мне не верится, что мы воспоминанья…», 24 мая 1885)
У нее на глазах появлялись слезы.
– Ох, Костя, – говорила она, – мы с тобой… l'ame п 'a pas d'ages… [28]
– Ну вот, – смеялся он, – с немецкого акцента на французский язык – как тут русскому выжить?!
Наконец, событие огромной важности произошло. Константин бросился к себе в комнату, надел свежую сорочку, китель, брызнул на себя английским одеколоном. Пришла Александра Иосифовна, вся в белом, совершенно спокойная и торжественная. Он знал это состояние матери в особо важных событиях и следил за ее лицом. Из спальни раздался тонкий, звучный голосок. Они бросились к Лизе, а доктор Красовский воскликнул:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
