– И как он держится? – спросил Эннон, когда майор тряхнул седой головой, ибо на последних словах в его голосе появилась предательская хрипотца.
– С философической стойкостью, Фрэнк. Он слишком горд, чтобы демонстрировать отчаяние, ведь все его надежды потерпели крах; слишком великодушен, чтобы жаловаться, ведь Джаспер страшно переживает за него; и слишком храбр, чтобы его обескуражило несчастье, которое многих довело бы до безумия.
– А правда, что сэр Джаспер, зная об этом, изменил завещание, и все до последнего пенни досталось его молодому тезке?
– В том-то и загадка. Мало того, что старик обделил беднягу Мориса, он еще и составил завещание таким образом, что молодой сэр Джаспер не вправе передавать деньги, а в случае его смерти весь капитал получит Октавия.
– Наверное, сэр Джаспер выжил из ума. Чем иначе вызвано это дикое решение – оставить Мориса без гроша после того, как он потерял здоровье из-за преданности кузену? Неужели Морис чем-то оскорбил старика?
– Это никому не известно. Морис не представляет, какая вожжа попала под хвост дядюшке, а сам он не дал объяснений и умер вскоре после трагедии на море. Молодой Джаспер, едва вступил в права наследства, забрал кузена к себе в дом и обходится с ним как с любимым родным братом. Джаспер, несмотря на свои недостатки, благородный молодой человек. Он поступил по справедливости, чем углубил мое к нему уважение, – с чувством закончил майор.
– Что станет делать Морис теперь, когда военная служба для него заказана? – Эннон, поглощенный рассказом, давно уже сидел на диване прямо.
– Надеюсь, женится на Октавии и получит то, что ему причитается.
– План великолепный, но мисс Трехерн может воспротивиться, – заметил Эннон, вставая с дивана, и глаза его сверкнули.
– А вот это вряд ли, если, конечно, никто не вмешается. Женская жалость сродни любви, а мисс Трехерн искренне сочувствует своему кузену. Даже родная сестра не явила бы большей преданности. Вдобавок Морис хорош собой и всячески одарен, так что нетрудно предугадать развязку, если, как я уже сказал, никто вторично не разрушит надежды бедного Мориса.
– А вы на его стороне, майор, как я погляжу! И намеки ваши мне понятны: отойдите, мол, Фрэнк, не мешайте. Сердечно благодарю! Но, поскольку Морис Трехерн слывет человеком, одаренным многими необычными талантами, я считаю, что мы с ним равны, несмотря на его увечье. Нет, даже не так: у Мориса преимущество, ведь мисс Трехерн жалеет его, а значит, мой соперник имеет в лице жалости мощного союзника. Я буду играть в открытую и не отступлюсь без попытки завоевать женщину, которую давно люблю.
Эннон с решительным видом взглянул на майора, чьи проницательные глаза прочли на его лице то, в чем сам Эннон признался себе совсем недавно. Майор Ройстон внимал ему с улыбкой, потом до его слуха донеслись звуки шагов, и он произнес:
– Старайтесь, старайтесь. Все равно Морис победит.
– Посмотрим, – сквозь зубы процедил Эннон.
Вошел молодой сэр Джаспер, хозяин дома, и тему, разумеется, пришлось закрыть. Слова майора так и отдавались в мозгу Эннона, однако ему было бы вдвое больнее, знай он, что их конфиденциальный разговор подслушивали. По другую сторону громадного камина была дверь, ведшая в комнаты, которые в недалеком прошлом занимал старый сэр Джаспер. Теперь здесь обитал Морис Трехерн. Он как раз вернулся из Лондона, где консультировался с одним именитым врачом. Почти бесшумно проследовав к себе, отдохнув и переодевшись к ужину, Морис Трехерн в легком кресле-каталке проехал в библиотеку, а как раз туда и открывалась занавешенная дверь справа от камина. Трехерн был готов появиться, как только спустится его кузен, когда заговорили майор и Эннон. По мере того, как продвигался этот разговор (отлично слышный Трехерну), на его обыкновенно бесстрастном лице ярость сменилась болью, горечь – вызовом. Когда же Эннон почти злобно процедил свое «Посмотрим», реакцией стала язвительная усмешка. Трехерн стиснул бледную кисть в кулак и потряс им, как бы говоря: дух мой не сломлен, хотя за год физические страдания и ослабили мой некогда сильный организм.
Лицо Мориса Трехерна ни в коем случае не было ординарным. Он имел правильные черты, характерные для людей высокомерных, на чистый лоб в беспорядке падали темные кудри, взгляд отличался редкой проницательностью. Худощавый от природы, а теперь еще и изнуренный болью, Трехерн сохранил врожденную грацию – равно как и мужество, благодаря которому он, столь честолюбивый, успешно скрывал глубокое отчаяние и сносил свое несчастье с философским оптимизмом, который действует на чувства окружающих куда сильнее, нежели вид человека, полностью поглощенного страданиями. Тщательно одетый, без единого внешнего намека на увечье, если не считать кресла-каталки, Трехерн держался непринужденно и воплощал собой спокойствие. Совсем не так держится тот, чей удел – остаться калекой до конца дней. По мановению руки кресло неслышно подъехало к занавешенной двери, но в эту секунду сзади раздался возглас:
– Подожди меня, кузен.
Трехерн развернулся. К нему спешила юная девушка. Радостно улыбаясь, она взяла его руку и промолвила с легким упреком:
– Ты снова дома, а мне – ни словечка. Я бы и не знала, если бы случайно не услыхала прекрасную новость.
– Что за новость, Октавия? – Трехерн поднял взгляд, и его пронзительные глаза сверкнули новым чувством. Однако открытое лицо юной кузины хранило прежнее выражение, когда она с нежностью – так ласкают детей – отвела с его лба темные кудри и отвечала не мешкая:
– Самая лучшая новость для меня! Когда ты в отъезде, дом будто пустой, ведь Джаспер вечно занят своими лошадьми и собаками, а мы с мамой слоняемся, как неприкаянные. Ну, Морис, что тебе сказали доктора? Кстати, ты мог бы и письмом сообщить.
– Есть слабая надежда, только нужны время и терпение. Помоги мне в моем ожидании, милая, помоги мне.
Щекою Трехерн, словно ища поддержки и ласки, прильнул к нежной ладони, что лежала в его руке. Хотя Октавия просияла, очень от этого похорошев, ее глаза наполнились слезами, ибо ей одной кузен давал понять, что страдает, и к ней одной обращался за утешением.
– Конечно, помогу – и сердцем, и действием! Хвала небесам за надежду, она не напрасна, поверь мне, Морис. А вот вид у тебя усталый. Может, не стоит маяться в столовой с чужими людьми? Давай лучше я принесу тебе вкусненького прямо сюда? – смущаясь, добавила Октавия.
– Спасибо, я предпочел бы поужинать в обществе, это мне на пользу. Вдобавок, если я останусь у себя, Джаспер сочтет, что должен быть при мне. Я одевался в спешке – проверь, нет ли погрешностей в моем костюме, моя маленькая сиделка.
Октавия окинула кузена внимательным взглядом, поправила на нем шейный платок, пригладила непослушную прядь волос и с очаровательной материнской заботливостью заключила:
– Мой мальчик всегда элегантен, и я им горжусь. Ну что ж, пора.
Октавия уже хотела отвести штору, но тут услыхала голос за дверью и быстро спросила:
– Кто это там?
– Фрэнк Эннон. Разве ты не знала, что он приглашен? – отвечал Морис, внимательно глядя ей в лицо.
– Нет, Джаспер мне даже не намекнул. Зачем он пригласил Эннона?
– Чтобы порадовать тебя.
– Порадовать?! Да ведь Джасперу известно, до какой степени Эннон мне противен. Вот удача, что я надела платье ненавистного ему цвета! Надеюсь, теперь я защищена от упреков. Пускай с ним любезничает миссис Сноудон. Ты знаешь, что генерал приехал?
Трехерн улыбнулся, довольный, ибо ни намека на девичье смущение или радость не обнаружил на лице Октавии. Она приоткрыла дверь, и Трехерн, наблюдая, как она подглядывает в щелку, думал: «Эннон прав, у меня действительно перед ним преимущество, и я его сохраню любой ценой».
– Матушка спустилась. Пойдем, – сказала Октавия, когда в гостиную вплыла осанистая пожилая леди.
Кузен с кузиной появились вместе. Эннон, раскланиваясь перед Madame Mère (так близкие называли хозяйку дома), косился на эту парочку.
