Но эта ложь, до которой он наконец додумался, мало чем помогла – плачу и жалобам Коппеля не было конца. И тогда Екеле испробовал другое средство.
– Знаешь что, Коппель-Медведь? – начал он. – Разве сегодня за свадебным столом ты не слышал, как люди пели песню: «Пока в карманах деньги есть, мы будем славно пить и есть»? Так вот, знай же, что денег нам хватит надолго. Я давно хочу тебе сказать, да все время забываю: у меня отложено кое-какое накопление – два с половиной гульдена. Так вот, на эти деньги мы устроим себе легкую и приятную жизнь. Ты видел всех этих кур, куропаток, уток и гусей, что были на свадебном столе. Мы-то с тобой не ели, потому что это было мясо из нечистых, христианских рук. Но завтра ты пойдешь со мной на рынок, и мы купим там кошерного каплуна или гуся на субботу и узнаем, сколь бывает вкусен добрый кусок жаркого.
– Ох, помолчи об этом, я и слушать не хочу! Для меня больше не будет хороших дней, – стонал Коппель. – Со мной будет как в Писании: прахом станет моя пища, и со слезами смешаю я питье мое. Как подумаю, что они выносят тебя, завернув в ветхий холст, так все внутри и переворачивается…
Екеле твердо ответил:
– Не придавай лишнего значения холсту – какая разница, ветхий он или новый! Ты же знаешь, что если речь идет о похоронах бедняка, похоронное братство платит за локоть ткани три крейцера – и ни гроша больше! Какой тебе еще дадут холст за три крейцера, кроме серого и порванного! За такие деньги ты ничего другого и не можешь требовать! Вот был бы я Мордехаем Мейзлом! Того когда-нибудь понесут в камке двойного плетения по полгульдена или даже по гульдену за локоть!
– Мордехая, сына Самуила, призываю я! Того, кто еще именует себя Маркусом! – громыхнул голос.
– Который стал бедным человеком, – зазвенел второй, – и у кого в доме не наберется и полгульдена. Кто все отдал, ничем не владеет и ничто не называет своим!
– Мордехай, сын Самуила! Ты призван.
– Ты слышал, Екеле? – воскликнул Коппель-Медведь. – Мордехай Мейзл! Великий хозяин всех торговых дел! И его призвали тоже…
– Да, и его, – подтвердил Екеле, и вдруг начал тихо смеяться себе под нос. – Слышал, он теперь бедный человек, который ничего не называет своим! Что ты обо всем этом думаешь? Или ты опять прохлопал ушами, Коппеле?
– Да, это странно. Я ничего не понимаю. Что бы это могло значить? – потрясенно забормотал Коппель-Медведь. – Что он… что ты…
– Что там, внизу, сидят двое умников, которые сыграли с нами славную шутку, да еще какую соленую! – заявил Екеле-дурачок. – А теперь они нарочно повели несуразные речи. Разве не нелепо заявлять, что Мордехай Мейзл – бедный человек, и у него в доме не наберется полгульдена? Мордехай Мейзл, к которому золото притекает изо всех стран, – бедняк? Да там собрались двое шутов, которые болтают что им в голову взбредет. Странно только, что я не узнал эти голоса с самого начала.
– Так ты их узнал? – вскричал Коппель и, как мотылек к огню, потянулся за искоркой надежды.
– Один из них – Либман Гирш, золотошвей, – сказал Екеле-дурачок. – Такой бас ни с кем не спутаешь. Да ты знаешь его! Он получил заказ обновить шитье на парчовом знамени, которое висит внизу, в синагоге. Он очень спешит и работает по ночам, а чтобы не скучать за работой, он и прихватил с собой своего двоюродного братца, Хашеля Зелича (ты его тоже знаешь – пуговичник), с которым они там и развлекаются!
– Думается мне, ты прав, – с глубоким вздохом облегчения отвечал Коппель-Медведь.
– Ну, конечно, они услыхали нас, – продолжал Екеле. – Ведь мы говорили довольно громко, – с каждой минутой Екеле, кажется, все больше верил в свою выдумку и оттого веселел на глазах. – Вот они и придумали этот розыгрыш, чтобы сделать из нас посмешище!
– Как им не стыдно! – вскричал Коппель. – Взрослые мужчины, мастера, а все одни дурачества в голове!
– Может, позвать их и сказать, что мы их узнали? Пусть тогда постыдятся своих детских штучек! – спросил Екеле, который уже не сомневался, что голоса принадлежали мастеру золотого шитья и пуговичнику, сидевшим внизу за работой.
– А, брось ты их, не стоит из-за них утруждаться! – сказал Коппель, которого счастливая перспектива остаться вместе со своим другом и неизменным спутником сделала готовым к всепрощению. – Ведь написано: не презирай глупцов и не отвечай на их глупости!
– Так я же с самого начала говорил, что нам нечего тут оставаться, а надо идти домой, чтобы на покое с радостью распить нашу яблочную водочку! – заявил Екеле-дурачок. – Ты кусочек, я кусочек, глядь…
– …Прикончим пирожочек! – подхватил Коппель-Медведь, чуть только его товарищ споткнулся, не сумев закончить строку.
– Какой еще пирожочек? – удивился Екеле. – У нас ведь водка, и мы будем ее пить, а не есть!
– Но это же ты зачем-то заговорил о кусочках! – возразил Коппель. – Если хочешь, будет так: я глотну, да ты глотнешь – скоро в кружке дно найдешь… Ну как?
– Отлично! И сердцу станет веселей, – сказал Екеле, согласно кивая головой.
– Да, но где же кружка? Ее нигде нет, – жалобно произнес Коппель-Медведь. – Я, должно быть, со страху выронил ее, когда гам, внизу, назвали твое имя!
Екеле-дурачок встал на четвереньки и принялся ощупывать землю. Вскоре он натолкнулся на кружку. Она оказалась целой и невредимой, и ни капли водки не просочилось сквозь крышку.
– На, держи! – сказал он, протягивая ее Коппелю. – Да покрепче, а то у меня аж сердце остановилось! Слава Богу, что Он уберег нас от потери. Я-то уж подумал, она у нас разбилась…
XII. ВЕРНЫЕ ЛЮДИ РУДОЛЬФА II
Вечером 11 июня 1621 года, через девять лет после кончины императора Рудольфа, старый Антон Броуза, бывший когда-то шутом, потом – истопником в пражском Старом Граде, а теперь именующий себя «доверенным слугой и другом почившего императора», направлялся привычной дорогой, которая вела по извилистым лестницам на подъемах, через арки ворот, крытые проходы и крутые улочки от его квартала на Градчанах к одной из малостранских гостиничек, в которой он имел обыкновение сиживать, рассказывая свои истории, отпуская шуточки и ужиная за счет других, поскольку своих денег ему вечно не хватало. На этот раз его выбор пал на трактир «У серебряной щуки», расположенный на островке Кампа, – здесь он не появлялся уже несколько недель, а кроме того, хозяин «Щуки», который в шестнадцатилетнем возрасте служил в пражском замке кухонным мальчиком, оказывал большое уважение истопнику императора.
Со дня битвы у Белой Горы, в которой решилась судьба Чехии, минуло полгода, и за этот отрезок времени свершилось много разного зла. Богемские сословия утратили свои древние права и свободы. Фридрих Пфальцский, последний чешский ставленник на троне Богемии, прозванный Зимним Королем, бежал, и в Старом Граде сидел императорский комиссар. О церковном имуществе, отнятом у протестантов и моравских братьев, теперь спорили ордена иезуитов, доминиканцев и августинцев. Протестантские священники были изгнаны из страны. Все, кто участвовал в национальном восстании 1618 года или же подозревался в сочувствии и помощи мятежникам, были брошены в тюрьмы, а после того, как их разлучили с жизнью, все их имущество забрала казна императора Фердинанда. Так погибли и обнищали многие знатные семьи, и самые их имена исчезли из истории империи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
