Игнорируя рану, он складывает руки на груди и произносит тихо, вроде бы даже ласково:
— Мама, может, ты всё-таки мне внятно объяснишь, что происходит?
Мне вот тоже хочется знать. Переступаю поудобнее.
В спешке влетела в подсобку с хозинвентарём. И сейчас задеваю какое-то ведро. Оно с грохотом падает.
Кажется, сейчас сюда сбежится весь персонал. Но даже он не так страшен, как Аристарх, который оборачивается на звук и встречается со мной взглядом.
Его — не сулит мне ничего хорошего.
Аристарх
Зелёные глазищи распахнуты просто нереально широко.
Ага, попалась, мелкая лазутчица! Ты не смотри, что я сейчас покалеченный, сил взыскать с тебя хватит.
И будь уверена — я взыщу по полной.
Но сначала мы должны остаться одни.
Поэтому окидываю взглядом персонал больницы, зыркаю на мать — не думал, что самый родной человек подложит мне такую подляну! — и всё-таки рявкаю, хоть и выходит хрипло:
— А ну быстро скрылись все!
Выходит достаточно убедительно. Во всяком случае, медработников, что повысовывали любопытные носы, буквально ветром сдувает.
А вот мать… Упрямство — у нас фамильное. Этим я в неё. Она вскидывает голову, упирает руки в бока и заявляет:
— Я никуда не пойду. Хочу, чтобы эта мелкая дрянь, глядя мне в глаза, сама всё рассказала.
Что ж — в этом есть резон. Я тоже хочу. Очень хочу знать, к чему весь этот спектакль с отъездом с Драгиным. Вряд ли мама подделала запись. И Ника на плёнке не выглядит принуждаемой или понукаемой. Идёт сама, осознанно.
Что за блядство? Я хочу знать ответы! Немедленно!
— Ника, выходи! — рык выходит сиплым, но и его хватает, чтобы испуга на милом личике прибавилось.
Блядь!
Запугивать её не хочу — хочу откровений и правды.
Она робко выходит, движется в нашу сторону мелкими шажочками, постоянно оглядывается, видимо, думая, куда бы снова юркнуть.
Больше не выйдет, сахарная.
Хватит! Набегалась!
Наконец подходит, вскидывает личико, смотрит смело, хоть и дрожит, как осинка.
Маленькая, глупая, любимая до чёртиков…
Память подкидывает, как она билась у моего распростёртого тела. Как кричала на врачей, чтобы вкололи мне все обезболивающие, какие у них есть. Как держала за руку, поглаживая прохладными нежными пальчиками…
Замечаю, как осунулась. Тёмные круги, бледность, растрёпанные волосы. Её саму надо в палату и выхаживать. А потом — в санаторий. Но лучше — на острова.
Чёрт, я же обещал ей Багамы! Хреновый у нас вышел месяц, а не медовый.
Давить на неё сейчас, агрессить, требовать — всё равно, что пинать бездомного котёнка. Хочется сгрести малышку в охапку, спрятать лицо в волосах и баюкать сладкую.
Но я должен доиграть грозного мужа.
Надеюсь, не перегну. И хватит сил вовремя подхватить, если вдруг надумает падать. Вон, еле на ногах стоит. Небось не ела ничего толком.
Но мне надо получить все ответы. Иначе не смогу её защитить. В том числе, и от тараканов в её же рыжей головушке.
Складываю руки на груди, прищуриваюсь и тяну, нарочито недовольно:
— Ну? Объяснишь мне, что происходит?
Бросает затравленный взгляд на мою мать.
Не переживай, сахарная, я уже понял, откуда ноги растут. Но хочу услышать от неё — чётко, внятно, по пунктам.
Ника собирается с силами, сжимает кулачки — ни дать, ни взять взъерошенный котёнок — и всё-таки начинает:
— Аристарх, я… я…
— Ну же, давай, скажи! Не мямли!
Зажмуривается, мотает головой, но выпаливает:
— Я люблю другого мужчину.
Феерично, детка! Ты сама-то в это веришь? Что ж глазки тогда на мокром месте?
Хмыкаю ехидно, еле сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос:
— Это Драгина, что ли?
— Да, — тихо, не поднимая головы.
Ах ты, врунишка! Чья-то прелестная попка будет гореть! Обещаю.
— Посмотри на меня, — рычу, вскидывает голову, ловлю испуганный взгляд, хватаю за руку, притягиваю ближе, чтобы не отвертелась, чтобы глаза в глаза. — А теперь повтори тоже, но глядя на меня. Не смей отводить взгляд.
Сжимаю пальцы на плече сильнее. Следы останутся же. Девочка у меня нежнейшая, зефирная. Ничего, потом зацелую.
Она смотрит, в уголках глаз набухают слезинки, повисают на кончиках длиннющих ресниц хрусталиками росы…
— Я… — лепечет… — я…
Ника не умеет лгать. И играть не умеет. Не научилась ещё. Зря мама делала на неё ставку.
Моя строптивая жёнушка всё-таки вырывается, бросает: «Не могу…» и убегает в сторону моей палаты. Провожаю взглядом, потом оборачиваюсь к матери:
— Ну, что ты скажешь теперь?
Она продолжает стоять на своём:
— Ты же сам всё слышал.
— О да, — взвиваюсь, ибо достала, — я услышал всё, что надо! Ты запугала маленькую одинокую влюблённую девочку. Можешь гордиться собой.
Мать фыркает:
— Как ты со мной разговариваешь?!
— Я вообще с тобой разговаривать не хочу, — это грубо, но честно. — И видеть тебя — тоже. Не хочешь принимать мой выбор — пожалуйста. Но тогда не жди, что я приму твой.
— Аристарх, — моя мама — железная леди, она никогда не плачет, но сейчас её голос дрожит, — я же забочусь о тебе! Какое у тебя будущее будет с ней? Она же ключ! За ней вечно будут охотиться!
— Это. Мой. Выбор, — чеканю. — Значит, буду её всю жизнь защищать и беречь. Я так хочу, понятно?
Мать фыркает, окатывает меня недовольным взглядом, демонстративно разворачивается и уходит.
Прошли те времена, когда я хотел расположения, поддержки, внимания. Она любит так. По-другому не умеет.
Я тоже.
Только честно, только до конца, до победы.
Но — лишь с прелестной рыжей девочкой, которая сейчас, наверное, рыдает у меня в палате.
Вот теперь и поговорим наедине.
Расставим точки над «i». Раз и навсегда. Чтобы больше к этому не возвращаться.
