Когда я вернулся со Святой Горы, мне позвонила одна женщина и стала рассказывать, как они с мужем ссорятся из-за того, что один не может пойти навстречу другому и отменить свои планы ради другого. Каждый из них хотел поступать по-своему. Ну разве это не страшно?
То, что переживают монахи как каждодневное упражнение, подвиг и реальную действительность (большинство испытали это на своем опыте), — это ничего не требовать для себя. Ты будешь священником. Буду. Ты не будешь священником. Не буду. Ты пойдешь и будешь, скажем, ловить рыбу для монастыря, а потом нести послушание в библиотеке. Да, мне нравятся рыбки. Мне нравится море, его пучина. Мне нравятся удочки. Мне всё нравится. Прекрасно, и пускай тебе нравится всё! Это смирение, эта готовность к изменениям размягчит твою душу, ты сможешь легко к ним приноравливаться, не будешь таким твердолобым и требовательным. Если бы это (послушание) было и у нас в городах, то супружеские пары были бы очень счастливыми, а семьи радостными. Люди уступали бы один другому.
Отказ этого монаха от своего желания стал мне добрым уроком.
Я сказал ему:
— Отче, я хочу, чтобы ты знал: твоя миссия продолжается… теперь на другом уже уровне! Твой поступок увидели и отцы в монастыре (они же осведомлены, чем ты занимался), и другие люди, и в миссии тоже об этом узнают: ты вернулся не потому, что имел к кому-либо неприязнь, или с кем-то поссорился, или не хотел продолжать, а потому, что более всего желаешь исполнять волю Божию, явленную через твоего духовного отца. Это великое служение! Ты и меня сейчас катехизируешь, и по отношению ко мне ты совершаешь миссионерское служение. Покинув миссию в Африке, ты остаешься миссионером. Потому что ты молчишь, когда тебе есть многое что сказать. А если говоришь, то о чем? Твои слова — это: «смирение», «послушание», «любовь к Богу», «жертва», «полагаюсь на Бога», «вверяю себя Ему», «успокаиваюсь». Ты, как говорят святые, подобен шару, который, когда его катишь по поверхности, по земле, катится в любом направлении. У него нет углов, которые могли бы ему помешать. Куда его катят, туда он и катится. Ты тоже научился этому и подобен шару в руках Божиих. И Господь катит тебя туда, куда захочет, а ты не сопротивляешься. Ты словно осенний листочек, упавший на двор. Ветер взметает сухие листья, и ты видишь, как они перекатываются так-так-так, переворачиваются, переворачиваются и где-то останавливаются. И потом снова порыв ветра их поднимает и несет дальше. Эти листочки не имеют никаких притязаний, не идут наперекор дыханию Божию, дуновению этого ветерка.
Монахи именно так живут. Хорошие монахи. А если кто-то подвизаться не хочет, он и в монастыре может быть напористым и требовать: «Нет, я хочу то-то» или идти обходным путем, чтобы достичь своей цели. Но сейчас мы говорим о человеке, который подвизаться хочет. И — я не обманываю тебя — лицо этого человека совершенно безмятежно. Мне бы всякий раз не хватало такого душевного равновесия. Поэтому меня оно восхищает. Я тоже хотел бы реагировать, как он, когда что-то отменяется в моей жизни. Ведь если ты что-то делаешь для Бога, то прилепляешься не к тому, что ты делаешь, но к тому, «другому» (послушанию. — А.Н.), о чем мы сказали… Если Ты хочешь, чтобы я отправился в миссию, то я отправлюсь ради Тебя. Моя радость — это не миссия ради миссии, но миссия ради того, что Ты этого хочешь. Через миссию я являю свою любовь к Тебе. Но если я знаю, что Ты хочешь, чтобы я любил Тебя через возвращение, чтобы я сел в самолет (сказал мне тот монах, который собрал свои пожитки, свои вещи и вернулся), то я стану любить Тебя так! Потому что для меня главное — любить Тебя независимо от того, как Тебя любить!..
Помню, однажды я поехал проводить беседу, и произошла накладка (людей не проинформировали). Ответственные всё организовали, а сообщить народу о дате встречи забыли. Я ехал туда и дорогой радовался — я не знаю, то ли я радовался от того, что буду говорить о Христе, то ли от того, что буду выступать. Это две разные вещи. Одно — когда ты идешь что-то делать именно во славу Божию, а другое — потому что тебе приносит удовлетворение то, что ты делаешь. И вот я еду на эту беседу. Прихожу в условленное место, а там никого нет! И успокаиваю себя: подойдут. И вот появляется священник и говорит:
— Отче, никто не придет. Прости меня, мы никого не предупредили.
Я спустился с неба на землю… и говорю (про себя): «С вами всё в порядке? И что это вообще такое! Я проделал длинный путь, чтобы провести эту беседу, а на нее никого не пригласили!» Внешне я, конечно, улыбался и успокаивал его:
— Ничего страшного, не переживайте! Что теперь поделаешь! Произошла ошибка.
Внутри же был весьма раздражен… А если бы я в самом деле любил Бога и только Его, то должен был бы подумать: «Господи, Ты так захотел, так и случилось».
Вот и еще одна подлинная причина случившегося: Бог хотел уберечь тех людей от моих слов, полных эгоизма, себялюбия и самолюбования. Лучше вечер провести в тишине, чем слушать проповеди несмиренного проповедника. Так я должен был бы сказать себе, а не осуждать тебя. Ведь это так и есть на самом деле, но тогда мне это даже не пришло в голову. Вот о чем меня заставил задуматься тот монах, сумевший отказаться от своего устремления.
Искал на Омонии — нашел на АфонеДобрый пример мне показали и другие монахи. Смиренные. На Святой Горе есть большое смирение, дорогой мой, это правда. Я часами думаю об отцах-святогорцах и прихожу в величайшее умиление только от того, что существуют эти фигуры, закутанные в черное, и ты даже не знаешь точно, кто из них кто. Ты видишь черный силуэт, проходящий рядом с тобой, и не знаешь, кто он. И ему неважно, чтобы ты это знал. Он человек, который любит Христа. И больше ничего. Он человек, который отсылает тебя ко Христу и показывает тебе Христа. И больше ничего. Зачем тебе знать, кто он? Как меня зовут, откуда я родом, сколько мне лет, на кого я учился… Пусть тебя не интересует ничего из этого. Я живу ради Христа! Если ты хочешь знать что-то обо мне, знай одно: я молюсь…
Один монах говорит: «Если ты хочешь что-то узнать обо мне, знай одно: если сейчас ты откроешь мое сердце, там золотыми буквами начертано имя Господа Иисуса Христа! Знай это! Больше ничего я не хочу, чтобы ты знал обо мне. Ничего другого».
Это хороший мне урок! Он доходит до самого сердца! Образы смиренные, лица благословенные, благодатные, святые, прекрасные, как того желает Бог!
Один раз, когда мы сидели и ели за столиком, я взглянул напротив себя. Там стоял еще один столик для рабочих-мирян, которые трудятся в монастыре. За ним я приметил одного, в такой шапочке, какие носят молодые люди, катаясь на горных лыжах. Этот юноша смотрел на меня. Но поскольку он был в шапочке, то я не мог точно разглядеть черты его лица и так и не понял, кто он. А он всё смотрел на меня…
Какое-то время назад в воскресение (прошло уже много — где-то около шести — месяцев с той поры) я встретил в церкви одну маму, мою знакомую.
— Как поживает ваш сын? Я давно — уже несколько лет — его не видел.
Мать разрыдалась:
— Разве вы ничего не знаете?
— А что я должен знать?
— Мой сын подсел.
— На что?
— На иглу.
— Да что вы говорите! Неужели правда?..
Я знал этого мальчика с ангельским, целомудренным лицом. Благословенный отрок, очень радостное создание.
— Оставьте, отче, для нас это настоящая трагедия. Он сбился с пути.
И она опять пустилась в слезы…
Я тоже был потрясен тем, что услышал. Я просто оставался после литургии в храме, чтобы поздороваться с некоторыми из прихожан перед тем, как уходить домой. Но этот разговор ошеломил меня.
Я говорю:
— А где я могу его найти? Я хочу позвонить ему.
— Вы не сможете найти его.
— Скажите мне, где он, и я пойду туда.
— Ну где ему быть, батюшка! Шляется по Омонии[8]!!! Там вы его найдете (если найдете).
— Он станет со мной разговаривать?
— Я не знаю, поймет ли он вас, сможет ли, будет ли его мозг не замутнен в тот момент.
Я встал и пошел. Я искал его там, на Омонии, где и раньше я видел таких, как он, наркоманов, которые падают прямо на тротуар, принимают дозу, действующую в течение нескольких часов, а они сидят с остановившимся взглядом и т. п. И вот я ходил и искал его повсюду, обошел все закоулки, но не нашел того, кого искал. И я спрашивал себя: что же теперь с ним будет? Я говорил: «Боже мой, помилуй это дитя». Ну как такое могло случиться?! Чтобы такой славный юноша и втянулся в наркотики! Как он мог сбиться с дороги! Я молился об этом юноше…
А теперь на Святой Горе, в трапезной монастыря, где я обедал и разглядывал сидящих напротив меня людей (как я уже говорил), на меня смотрел один человек. И когда я выходил из трапезной, он прошел передо мной. Он тоже не понял, кто я, но когда он (тот, кто смотрел на меня) оказался на близком от меня расстоянии, я его узнал. Это был он! Тот юноша, которого я не видел уже шесть-семь лет, а в это время он увлекся наркотиками. Я был потрясен!.. Смотрю на него, останавливаю и говорю: «Это ты?» Он воскликнул: «Отче!» И давай меня целовать. Он целовал меня так, как целовал бы своего родного отца, в щеку, а не так, как священника, благоговейно. Потому что этим детям, им недостает нежности, любви, тепла. Не то что бы этого не было у него в семье, но таким подросткам просто всегда недостает любви. И особенно теперь, когда они страдают. Он схватил меня за руку и не отпускал ее. Его рука дрожала, тряслась от… не знаю (это люди с расшатанной нервной системой). У него была такая чувствительность, что его рука дрожала, как у старенького дедушки. Я чувствовал эту дрожь в своей руке, в своей ладони, а он не отпускал меня.
