Планы колонизации у Варшавы были впечатляющие. В 1937 году сотрудником польского МВД Арницким был подготовлен секретный план под названием «Перспективы внутренней колонизации». Согласно этому плану предусматривалось переселение на «Кресы Всходние» 6 миллионов поляков из западных областей. Процент польского населения в отдельных районах Западной Белоруссии должен был превышать 56,2 %[235]. Так белорусские земли едва не стали новой Америкой, где роль индейцев была уготована коренному белорусскому населению.
Печальной была ситуация в сфере здравоохранении. В докладной записке от 15 декабря 1939 года нарком здравоохранения БССР И.А. Новиков писал: «На территории Западной Белоруссии было около 3000 больничных коек, или 0,6 на 1000 населения против 3,2 на 1000 населения в БССР, т. е. коэффициент обеспеченности населения больничными койками в БССР в 5 раз выше по сравнению с Западной Белоруссией. На исключительно низком уровне была поставлена профилактическая помощь на селе. Сеть санитарно-противоэпидемических учреждений была весьма маломощная, не было санитарных станций, санбакинститутов, лабораторий и других профилактических учреждений. Медицинская помощь в основном была платной, и широким слоям населения она была недоступна»[236].
Ещё одной нерешённой проблемой «Кресов Всходних» являлся аграрный вопрос. Со временем ситуация в этой сфере не только не улучшалась, но имела негативную тенденцию: если в 1921 году зажиточные крестьяне составляли 8 %, середняки – 30 %, бедняки – 62 %, то в середине 1930-х годов эти показатели составляли соответственно 5, 15 и 80 %[237]. По данным переписи 1931 года, число хозяйств, имевших землю и использовавших батраков, было очень небольшим: в Белостокском воеводстве – 5,9 %, Виленском – 7,6 %, Новогрудском – 6,7 %, Полесском – 3,6 %. Всего батраков насчитывалось 213 378 человек, а количество хозяев, нанимавших батраков, составляло 37 439 (в 5,6 раза меньше, нежели батраков). Нужно также отметить, что не все наниматели батраков были зажиточными крестьянами: к ним относились ещё осадники, помещики, священнослужители[238].
Отличительной чертой Второй Речи Посполитой было крупное помещичье землевладение и малоземелье крестьян. Особенно острой ситуация была на «Кресах Всходних»: в 1931 году в Виленском, Новогрудском и Полесском воеводствах хозяйства размером более 100 га (0,5 % от общего числа) имели в собственности 3,1 млн га земли, а вместе с государственными и церковными землями – 4 млн га (48 % всех земель). В то же время на 610 тысяч крестьянских хозяйств земли приходилось почти столько же – 4,3 млн га (52 %), при этом больше половины (56 %) составляли хозяйства, имевшие менее 5 га[239].
Берёза-Картузская – символ межвоенной «польской демократии»
Помимо национального и социально-экономического гнёта, белорусы испытывали на себе репрессии польского националистического правительства. Межвоенная Польша была отнюдь не демократическим государством. Изощрённые пытки и вопиющие нарушения основополагающих принципов правосудия, прав человека и гражданина – во всём этом Вторая Речь Посполитая вполне может соревноваться со сталинским СССР.
Карикатура на Юзефа Пилсудского в западнобелорусском сатирическом журнале «Маланка» («Молния»). Автор – И.М. Горид.
С 1926 года в стране установился жёсткий авторитарный режим «санации» («оздоровления»). Государство возглавил Юзеф Пилсудский, проводник политики польского шовинизма и ополячивания. На восточных землях перед варшавским правительством стояла чёткая задача – подавление национально-освободительного движения и ассимиляция белорусского, украинского и литовского населения.
Символом террора стал концентрационный лагерь в городе Берёза-Картузская (ныне город Берёза Брестской области), созданный в 1934 году для размещения до суда противников националистического режима. Цель этого концентрационного лагеря состояла в том, чтобы сломить волю заключённых, раздавить людей психологически и физически. В него мог попасть абсолютно любой житель Второй Речи Посполитой, поскольку распоряжение президента Игнатия Мосьцицкого было весьма туманным: «Лица, деятельность либо намерения которых дают основание допускать, что с их стороны грозит нарушение безопасности, покоя либо общественного порядка, могут подлежать задержанию и принудительному помещению в место изоляции, не предназначенное для лиц, подозреваемых либо арестованных в связи с преступлениями». Премьер-министр Польши Леон Козловский в интервью информагентству «Искра» признавал: «Места изоляции будут иметь очень тяжёлый, суровый режим и не будут ничем иным, как только орудием суровой и карающей руки государства»[240]. За 5 лет своего существования через лагерь прошло около 10 тысяч человек – в основном активистов левых и национальных движений[241].
О том, какая атмосфера царила в лагере, заключённый понимал с самого начала. Встреча новоприбывших сопровождалась пытками и побоями. Вот как это описывает бывший узник Л.Т. Волосюк (находился в концлагере в 1936 году): «Через лагерь нас выгнали в оплетённый шестью рядами проволоки двор с казармой, которая именовалась арестантским блоком. Здесь нас пропустили через шпалер полицейских с дубинками и втолкнули по отдельности в маленькие каморки, где палач Пытель, он же комендант блока, поддавал нас особой ревизии – обработке по голому телу. Пытель же сам и приводил в чувство с помощью ведра воды. Затем Пытель выдавал арестантское облачение… Я получил номер 633. До полуночи двое полицейских обучали нас, как мы должны справляться и вести себя, сопровождая «науку» дубинками. По полуночи ворвались к нам четыре полицейских во главе с майором. Я изложил рапорт, как меня учили. Майор лениво выслушал меня и полицейским сказал продолжать учёбу. Один полицейский схватил меня за одну руку, а другой за другую, двое же других полицейских начали лупить меня по плечам и груди… Очнулся я весь облитый водой, в тяжёлой лихорадке». Таким же истязаниям подвергались и женщины. Вот воспоминания члена Коммунистической партии Западной Белоруссии (КПЗБ), уроженки Слонимщины В.Г. Искрик (была в концлагере в сентябре 1939 года): «В нашей партии было всего 90 женщин, в основном комсомольского возраста. Перед воротами концлагеря всех нас выстроили по двое в ряд и пропустили за воротами до большого трёхэтажного здания сквозь двойной строй полициянтов с дубинками. Несколько странный вид избиения был для нас неожиданным и ужасным. Каждый полициянт старался обязательно ударить проходящую жертву дубинкой по голове или по спине. Особенно сильным истязаниям подвергались упавшие. То же самое происходило и на лестницах здания до третьего этажа»[242].
Приведём также воспоминания И.С. Бурака, узника Берёзы-Картузской в 1937–1939 годах: «Новоприбывший на второй день помещался в одиночную изолированную комнату, где в течение шести-семи дней подряд подвергался зверскому избиению. При этом узник должен был стоять лицом к стенке, не шевелиться, не падать на пол без команды… Разговора никакого в лагере не допускалось, даже взглядом нельзя было передавать ничего. Передвижение на площади, на кухню, умываться, на работу и т. д. было только по команде: «Бегом марш!». За малейшее нарушение драконовских правил – битьё резиновыми палками до полусмерти, причём по любой части тела (спине, голове, груди, лицу и т. п.), т. е. там, где чувствовалось больнее, нестерпимее, а за нарушение распорядка дня, а зачастую и без этого, сажали в карцер на шесть, семь дней… Здесь считалось за правило – не допускать смерти физической в концлагере. Если узник по состоянию здоровья мог умереть, то его выписывали из лагеря для того, чтобы скрыть следы смерти последнего»[243].
Польская карикатура на концлагерь в Берёзе-Картузской
Жестоким издевательствам подвергались и те узники, у которых были серьёзные проблемы со здоровьем. Исаак Липшиц, заключённый Берёзы-Картузской в 1936–1939 годах, вспоминал: «Издевательства над больными и инвалидами, видимо, доставляли полицейским Пытелю, Гославскому и Сверковскому животное наслаждение. Помню, Сверковский вывел на плац двух хромых узников на «занятия по бегу». Эти узники едва могли ходить. Стоило немного ускорить шаг, как они падали. Сверковский бежал рядом с ними, ударами сапог поднимал их и под улюлюканье и смех других полицейских продолжал издеваться, всё время выкрикивая: «Мы вас научим бегать»»[244].
Ещё одним штрихом к картине злодеяний в Берёзе-Картузской являются воспоминания А.Г. Никипоровича, бывшего узником концлагеря в 1939 году: «После муштры началась подготовка к вечерней поверке, опять излюбленный метод пересчёта палками. Полицейские, идя один за другим, проверяли правильность подсчитанного количества узников ударами палки. Затем начинают между собой спорить: «Пан неправильно подсчитал быдло». Опять повторяется процедура пересчёта ударами палки, и продолжалась она, пока не отпадала у полицейских охота. После проверки подана команда «Подготовиться к оправке», несмотря на то, что мы были голодные. Уборная была сделана в метрах пятидесяти от площади, на которой производилась муштра. Это была вырытая траншея метров десять длиной. Положена вдоль траншеи перекладина, на которой садились. Траншея была открыта. Вот устройство туалета, как они называли – «устэмп для быдла». После команды «Подготовиться к оправке» сразу подавался свисток. Подгоняя палками узников, команда «До с… бегом марш!». Не успели последние добежать, как уже подавалась команда «От с… бегом марш!». Многие из нас со слабыми желудками не могли удержаться, в особенности пожилые… Направление в камеры было подано палкой, между двух рядов выстроившихся полицейских, вооружённых палками во дворе и внутри здания, по коридору и лестнице, до самой камеры. Подгоняя палками, чтоб быстрее бежали, приговаривали: «Прэндзэй, прэндзэй, с курвы сыны, хамы, быдло!»[245]
