желанием смотрел вслед Шехерезаде.
Десерней тоже продолжал смотреть на удаляющегося Гарри.
— Он смелый мальчик.
— Да. — Затем София добавила, улыбаясь. — Он взял свою храбрость не у меня!
— Но все же я чувствую, что он многое взял от вас. Например, у него очень глубокие эмоции.
Эти слова незаметно проникли через все барьеры, которые лежали между ними, как прикосновение шелка к ее коже, как тепло солнца, заставляя быстрее бежать ее кровь.
— Вы едва знаете его.
— Но я начинаю узнавать вас. Нетрудно увидеть, что он предан вам. Душой и телом.
София чувствовала себя точно так же, как и в те другие разы, когда его близость лишала ее возможности ответить, отнимала у нее мысли. Десерней подошел ближе, одной рукой он держал поводья гунтера. Казалось, он немного расслабился, однако взгляд, который остановился на ней, говорил о другом.
Вместо традиционных слов прощания она произнесла приглушенным голосом:
— Я должна идти. — Это было абсурднейшее высказывание, которое она могла произнести, прощаясь с кем-либо.
Десерней схватил ее руку быстрой, но твердой хваткой.
— Прежде чем вы это сделаете, есть нечто, что я должен сказать вам.
Она замерла от страха и удовольствия.
Жак ждал, пока она поднимет глаза, и когда она не смогла сделать этого, продолжил низким серьезным голосом.
— Никогда не бойтесь меня.
Он поднес ее руку к своим губам, и в этот момент она точно знала, что он услышал ее учащенное дыхание и ощутил ее внутреннюю дрожь.
София не могла сдвинуться с места, когда Десерней спокойно вспрыгнул на лошадь, снял перед ней шляпу и пустил большого жеребца легким галопом вдоль аллеи, которая вела из садов по направлению к морю.
Глава 14
Париж
Гражданская война назревает в нескольких частях страны. Новая империя Бонапарта находится под угрозой от Бретани до Вандеи; Бордо и Прованс будут следующими, и он закончит тем, что ему придется сменить администрацию в каждом городе. Все, что он сделал до настоящего времени, это еще больше увеличил долю воинской повинности, чтобы у него была возможность посылать дополнительные войска в гарнизоны. Всё жертвуется на успех в войне, включая флот, который он фактически поспешно уничтожил: «Пока продолжается этот кризис, в действительности не имеет значения, есть ли у нас флот или нет».
Самая большая его озабоченность — это деньги, ибо он обнаружил только пятьдесят миллионов в казне, двадцатая часть того, что имелось в его распоряжении в 1812 году. Он распродает государственную собственность и леса, возобновил военный налог, вымогает взносы у коллежей и политехникумов, получил обещания двух миллионов в ссудах правительству от финансового сектора, чтобы обеспечить триста тысяч мушкетов и столько же солдат.
Я разговаривал с Фуше вчера и не мог не спросить, откуда у главы полиции Парижа оказалось двадцать тысяч франков, которые тот предложил в качестве пожертвования.
В ответ, однако, я получил лишь мимолетную улыбку. Затем он сказал:
— Единственный способ, под которым император, похоже, понимает преданность, Роберт, это если она подтверждается материальными ценностями. В противном случае он мучается сомнениями по поводу того, что происходит в головах у людей. Ты слышал о сцене, которая произошла седьмого, когда мы обсуждали конституцию? Он неожиданно изменил отношение ко всем нам, полностью потерял контроль над собою, сказал, что мы организовываем заговор, чтобы покончить с ним. Он пронзительно кричал, я подумал, что у него будет припадок. Он вонзил нож в стол прямо напротив меня.
— О Господи, — сказал я, мои мысли вертелись и кружились. Я слышал об этом, конечно, но ничего такого яркого, и я поинтересовался, почему Фуше был так щедр на подробности.
— И что же вы сделали?
— Успокоил его. Принял к сведению. Продолжил ждать.
— Чего? — спросил я. Моя кожа неожиданно покрылась мурашками от предвкушения.
— Пока он не разорил страну и не загнал половину Франции в наиболее плохо обученную и наиболее плачевно экипированную армию в ее истории. Пока не станет совсем ясно, что он намеревается бросить их против соединенной мощи Австрии, Пруссии, России и Британии и посмотреть, как еще одно поколение превратится в прах у наших границ, чтобы утолить его жажду крови и славы.
Так как я слушал все это затаив дыхание, мне пришлось набрать в легкие воздуха, прежде чем я смог говорить. Наконец я сказал, глядя в глаза Фуше под полуприкрытыми веками:
— Он планирует массовый смотр в следующем месяце на Марсовом поле. Смотр раскроет весь его военный проект и даст соответствующую информацию вражеским силам. Как вы думаете, будет ли в национальных интересах, чтобы он провел парад? Или, может, будет на руку, если ему помешают неожиданные обстоятельства?
Он ответил сразу своим довольно жалобным голосом:
— Я полагаю, что я немного похож на Бонапарта в одном отношении. Я вижу страсти, желания и размышления как текучее, эфемерное, ненадежное ничто в лучшие времена, хотя, конечно, как министр полиции я должен иметь дело с таким ничто каждый день. Я признаю, мой дорогой Роберт, растущую ностальгию по материальному. И чувствую, что мы могли больше сказать друг другу, как только картина прояснится.
София весьма беспечно говорила с Десернеем, когда рассказывала о планируемом ужине, но теперь она очень нервничала. Она страшилась, что ей придется принять и развлекать двадцать или около того человек. В какой-то момент она была обеспокоена тем, что сделала вечеринку слишком многолюдной, затем она боялась, что обидела некоторых соседей с большим самомнением, не пригласив их. Она заранее распорядилась по поводу всех необходимых приготовлений, но ее не оставляло смутное чувство, что они будут иметь совершенно иной результат. Расположение за столом, например: старшинство предполагало, чтобы она посадила виконта Гейджа справа от себя, а жену командующего из Эксита — слева, но Гейдж и командующий держались на расстоянии друг от друга с тех пор, как виконт послал непреклонное письмо в Лондон, протестуя против казарм на своей земле и закономерного нарушения охоты и сельского хозяйства в этой связи.
За час до того, как должны были приехать первые гости, София ходила взад-вперед по гостиной, когда мажордом принес ей послание из Бирлингдина. София открыла его и прочитала сообщение, написанное твердым, угловатым почерком кузена Себастьяна:
Дорогая леди Гамильтон,
Я позволил себе послать кое-что для юного Гарри, чтобы, пока его мама будет занята своими гостями, у него было чем развлечься. Я нашел старый сундук в Бирлингдине и сразу понял, кто имеет на него самое непосредственное право и кто получит больше всего удовольствия от того, что в нем содержится. Он
