Матильда баюкала младенца, а тот не хотел засыпать. Вертел головкой, сучил ножками и вздрогнул всем тельцем, когда слишком громко хлопнула входная дверь.
Матильда вздрогнула тоже, но не телом, а нутром.
На пороге стоял блудный внук ее законного мужа.
Иноземный загар. Широкие плечи. Светлые брюки. Майка в тон.
(К сведению непосвященных. На юге Западной Сибири солнце светит чаще, чем в Крыму. Сибирский загар гораздо интенсивнее и, несомненно, прочнее сочинского.)
— Где ты так загорел? — Красивой сконфуженной бабе нужно дать возможность открыть рот, и тогда, если она не безнадежно глупа, ей всегда удастся отыграть положение.
Сколько язвительных и обидных слов он приготовил, отрепетировал и заучил наизусть! И может быть, произнес бы их, оправившись от неожиданного вопроса, если бы не вошел Гельмут с паскудным выражением лица.
— Гельмут, сходи на кухню, подогрей ребенку молоко. — Тон откровенно свойский с легким оттенком каприза. — Да не переусердствуй! — крикнула вдогонку и выложила из бюстгальтера козырную карту — белую грудь.
Знала, точно знала кокетка с рождения, что вид молодой наполненной груди либо притупит злобу возбужденного самца до уровня снисходительности, либо направит агрессию в другое русло. В область вожделения, например.
— Представляешь, Михаэль? — Прошлась кончиком розового язычка по кайме припухлых губ с чувственностью, граничащей с непристойностью, дрогнула увлажненным ртом, формируя начало улыбки, а в ней — готовность покориться и желание покорить, легкий намек на раскаяние и удовлетворение от содеянного, показное целомудрие и скрытое распутство, а еще изрядно дьявольского и, безусловно, женского. — Представляешь, такая большая грудь, и не хватает молока, — утопила большой палец под бортик халата и обнажила теплый глянец плеча, — приходится подкармливать молочной смесью. — Прикрыла головку ребенка, но не прикрыла грудь.
Он должен был сказать: «Если старый седой человек, которому вы обязаны абсолютно всем, ассоциируется у вас с шиммелем, то как, интересно, вы назвали бы рыжего?..» Они бы промямлили нечто невразумительное. А он бы им — что-нибудь резкое и обидное, Гельмут бы возбух, возмутился, а он бы его… Нет, бить нельзя — штраф, он уже выплачивал венгру Сабо тысячу марок за один-единственный удар по печени (две недели в стационаре отлеживался, подлец). В Германии бить нельзя. В Германии нужно идти в полицию и писать заявление. Бред какой! Прошу наказать негодяев, обозвавших моего дедушку шиммелем, то есть плесенью или белой лошадью. Западло!
А бить нельзя. Такой штраф выпишут — разоришься. А избежать штрафа в Германии можно только тремя путями: сесть в тюрьму, эмигрировать или умереть. Четвертого не дано. Он вспомнил, как в уведомлении об уплате штрафа было написано: «Вы можете уплатить штраф частями или, если не хотите платить, должны будете отсидеть в тюрьме двадцать дней из расчета погашения долга пятьдесят марок в сутки». Ну и отсижу. Это такое удовольствие разбить морду тому, кто оскорбил деда! Нет, лучше не бить, лучше валять его на вощеном полу, как куклу, под истеричный визг этой неотразимой шлюхи. А проигрыш поединка в присутствии дамы особенно позорен и оскорбителен. Нет, это безумие. И откуда они знают значение слова «ассоциация»? Бред гнилого интеллигента — «мой дедушка ассоциируется у вас»… С ними нужно иначе. Нужно сделать все по-другому. Нужно заманить Гельмута в конюшню, высказать ему все, что он про него думает, спровоцировать козла на драку без нежелательных свидетелей, чтобы не смогли потом ничего доказать, уложить его ударом «шуто» или ударом «фронт кик», а потом наклониться над поверженным и сказать…»
Развела соблазнительные ноги. Широко. До самого интересного. Проследила за взглядом: «Туда, голубчик, посмотрел. Туда, куда надо».
Изобразила смущение, запахнула халат, точно зная, что шелк незамедлительно спадет и придаст бедру еще большую эротичность.
— А как назвали мальчика? — Он понял, что проиграл вчисту́ю.
— Руди. — Вздох фальшивого умиления. — Так предложил назвать своего сына Оскар в честь твоего погибшего отца.
«Нужно отдать должное ее самообладанию. — Последние слова зацепили и вывели из равновесия. — Она держит в руках рыжего мальчика — точную копию конюха Гельмута, зная прекрасно, что подлог очевиден, и продолжает нагло врать с благопристойным выражением лица».
— Тебе бы, Матильда, в «Штази» работать. Цены б тебе не было.
— Что, что? — Осознала тщетность женской уловки и закрыла теперь уже бесполезную грудь.
Не ответил. Подошел к окну. Увидел пустые денники.
— А лошади где?
— Продала. Зачем они мне?
— Чистопородных тракенов на колбасу?
— Откуда я знаю, на что и кому? Их с аукциона продавали.
— А конюх зачем, если коней нет? Впрочем, вопрос глупейший. По цвету волос, — указал пальцем на ребенка, — можно догадаться зачем.
Прошел в кабинет, услышал, как крикнули за спиной:
— Там ничего твоего нет. Гельмут, иди сюда.
Вошел Гельмут.
— Тебе же сказали, что здесь ничего твоего нет. Дом и все имущество унаследовал сын.
— Нетрудно догадаться. Я возьму мой томик Шиллера, мне дед подарил, и видеокассету с выступлением Петушковой. Деду отвезу. А больше мне ничего от вас не надо.
Пробежался взглядом по корешкам книг.
Матильда уложила ребенка и вошла в кабинет.
Взял Омара Хайяма. Раскрыл.
— Смотрите, как интересно:
Если гурия страстно целует в уста,Если твой собеседник мудрее Христа,Если лучше небесной Зухры музыкантша,Все не в радость, коль совесть твоя не чиста.
Не догнали? С умишком у челяди слабовато? С совестью, я вижу, тоже?
— Заткнись, умник, пока я тебя не вышвырнул. — Гельмут подошел ближе. — Забирай свою книгу и вали отсюда.
Сладкое ощущение неизбежности поединка напрягло мышцы и обострило внимание.
— Дверь закрой, Матильда, а то папаша ребенка разбудит.
С обидным спокойствием раскрыл Шиллера. Достал искомый документ. Сложил вдвое и сунул в задний карман.
— А ну-ка отдай! А ну-ка отдай! — протянул костистую руку Гельмут и неожиданно для себя растянулся на полу во весь рост.
Гельмут был выше на целую голову, а высокому падать больнее.
Михаэль не бил в лицо. Он ронял его, бодрил пинками, давал возможность встать на четвереньки, распрямлял мощным ударом в седалище, да так, что хрустело то ли в подъеме ноги, то ли в копчике врага, бил так, что Гельмут елозил на коленках, как по льду. И оба косили глазом на онемевшую Матильду, только один — с торжеством победителя, а другой — с отчаянием проигравшего.
— А это тебе за шиммеля, козел. — Согнул Гельмута в калач последним ударом в живот и пошел к выходу.
Странное онемение продемонстрировала Матильда, очень странное. Онемение, обалдение, ошеломление. Да мало ли каким определением можно заменить распространенные ныне термины типа эмоциональный шок или ступор.
А между тем пытливое око смогло бы разглядеть не только потрясение, но и интерес молодой самки, наблюдающей поединок самцов. А глаз, еще более изощренный, обнаружил бы такое, по сравнению с которым хрестоматийное «О женщина, ты — бездна, ты — тайна!» показалось бы жалкой театральной репликой начинающего лицедея.
Самый изощренный ум не смог бы представить себе силу пережитого ею восторга, когда, обнажив грудь и плечо, она прочла в синих глазах того, кого обокрала, тщательно скрываемый мужской интерес.
Смог ли бы кто-нибудь предположить, что одаренная неотразимым обаянием чешская немка не только не жалела поверженного отца своего ребенка, но тайно аплодировала каждому удачному пинку и борцовскому приему их общего врага.
А произнесенное по-русски слово «козел» усилило тайное восхищение загорелым красавцем до уровня влюбленности, ибо точно таким же словом, только с ударением на первый слог, называют на ее родине вонючее и похотливое существо с бесовскими рожками.
Но не с гладко выбритым, чистым, сильным, белозубым и прямодушным, а с неопрятным, прокуренным и подловатеньким сообщником ей предстояло жить, и потому пришлось изобразить негодование.
— Я вызову полицию! — неубедительно пригрозила Матильда.
— Никого ты не вызовешь. А если вызовешь, то знай, что моя страховка[47] заканчивается только через два месяца. У меня отличный адвокат. Он напишет встречное заявление и добьется разрешения на принудительный анализ ДНК. А когда он докажет подлог, а это я тебе обещаю, любой суд признает завещание недействительным.
…
«Чернь глупа не всегда, но всегда необразованна, — думал Михаэль, садясь в машину. — Ни один суд в цивилизованной стране не может заставить сделать анализ ДНК ребенка без согласия матери. Но эта хорошенькая сучка, судя по выражению ее лица, поверила мне и не на шутку испугалась. Никуда жаловаться не пойдут. Никуда».