Снова и снова закидывал он сеть в воду, в которой плавал мусор, кричал помощнику, чтобы тот переставил лодку, легко вытягивал сеть и вытряхивал ее содержимое. Он покачал головой и печально промолвил:
– Эль-Ниньо.
Год назад ураган пронесся над побережьем, и температура моря поднялась на несколько градусов. Вся рыба уплыла. Остались лишь камни и водоросли. Вскоре и рыбаки были вынуждены уехать. Вилли отправился вглубь материка, в Уарас, и почти девять месяцев проработал маляром.
Он снова забросил сеть, которая описала круглую арку идеальной формы и накрыла участок водной поверхности размером с пляжный зонтик. Сеть утонула. Вилли подождал, подергал леску, вытянул. Пусто.
У него было трое детей, двое мальчиков, которые жили с женой в соседнем городе, и дочка – от новой подруги. Мальчики учились в школе, а девочка, Он глянул через мое плечо.
– Проклятье!
Я обернулась. Дельфины! Их было четверо; они выпрыгивали из серой пены толщиной в фут и рассекали волны в поисках рыбы. Я сидела, завороженная их блестящей кожей и гибкостью, а Вилли тем временем грозил этим грациозным созданиям кулаком в бессмысленном порыве гнева.
– Дельфины! Ха! Морские свиньи! Теперь они под защитой, конечно. Есть их нельзя. Всю рыбу мне распугают. Черт! – Он повернулся ко мне. – У них очень вкусное мясо. Вкуснее черепашьего.
Мы уже три часа катались по волнам, и даже дельфины с блестящими спинами растеряли часть своего очарования. Я давно уже не надеялась увидеть улов в пустой сети и вела внутреннюю борьбу с тошнотворным урчанием в желудке. Солнце, наконец, пробилось сквозь лимский смог, и незащищенная кожа на моем носу полопалась, как старая краска. Вилли обещал, что мы будем рыбачить два часа, но разочарование при виде пустой сети лишь добавляло ему решимости. Наш улов – трехдюймовый крабик – барахтался на дне лодки. Каждый раз, когда мы выгребали воду, у него появлялся шанс вырваться на свободу.
Прошел еще час. И еще. Причаливать к каменном молу всего в каких-то пятнадцати футах было слишком опасно. Мой желудок взбунтовался при виде набегающей волны. Позабыв о гордости, я решила поторговаться.
– Может, забросим сеть еще три раза и, если ничего не поймаем, поедем домой?
Вилли согласился вернуться, если ничего не поймает в течение следующего часа. Прошло полтора часа; на дне лодки бултыхались два камня. Я снова попыталась договориться. Прошел еще час, и мы поймали морского ежа.
– Они же несъедобные, Вилли, – заметила я.
– Зато хоть какой-то улов, – возразил он.
Такой же разговор состоялся у нас по поводу нескольких пучков водорослей и пустой банки из-под газировки. Я уже подумала, не опорожнить ли желудок, свесившись за борт, но испугалась, что это привлечет рыбешек-гуппи, которые по-прежнему водились в прибрежной зоне, и тогда мы вообще никогда не вернемся.
Наконец Вилли скорчил гримасу, покопался во рту и вытащил окровавленный клык. Мы поехали домой.
Был уже вечер. Меня мутило от жары, и я крепко сжимала ноги – как-никак проплавала на лодке в открытом море восемь часов без туалета. Стоило нам пристать, как я выпрыгнула на берег и побежала ловить такси. Но Вилли окликнул меня. Он шепнул что-то своему помощнику, затем пригласил меня в гости. Мы сели и полчаса говорили ни о чем. Наконец пришел его помощник с блюдом севиче – сырой рыбы, замаринованной в лимонном соке с луком. Вилли поднес мне угощение с широкой улыбкой. Там, где раньше был его зуб, зияла кровавая дыра. Я оглянулась на грязное море, понимая, откуда взялась эта рыба. Затем посмотрела на Вилли, который отдавал мне весь свой дневной улов.
И съела предложенный мне ужин.
По счастливой случайности мое пребывание в Лиме совпало с процессией Сеньор-де-лос-Милагрос – крупнейшим религиозным фестивалем в Перу. Более одного миллиона верующих заполнили улицы на целых десять дней, в течение которых по узким запруженным городским аллеям носили копию фрески Христа Чудотворца.
История фрески была необыкновенной. В 1651 году ее нарисовал на стенах своей комнаты «невежественный, но талантливый» раб из Анголы. Четыре года спустя на Лиму обрушилось землетрясение, уничтожив все, кроме фрески, которая чудом осталась нетронутой. Вокруг непобедимого «черного Христа» тут же возник популярный культ. Местный священник, взбешенный внезапной конкуренцией, добился у начальства разрешения снести стену. Власти послали индейца, вооружив его большой кистью и указаниями закрасить фреску. Маляр подошел к стене, затрясся в мощных конвульсиях и в страхе бежал. Наняли второго, пообещав заплатить ему еще больше. Тот, взглянув на священное изображение, онемел и ретировался в полной растерянности. Столь наглое поведение со стороны кирпичной стены, прямо скажем, заставило представителей церкви потерять терпение. И в третий раз они послали солдата, который, по их мнению, имел меньше шансов спонтанного обращения в иную веру. Узрев красоту фрески, солдат заплакал и отказался причинять ей вред. Вскоре после этого небо заволокли тяжелые тучи, и начался проливной дождь. Жители взяли ситуацию в свои руки, хоть и было несколько поздновато, и прогнали церковников.
Через тридцать два года, после еще одного землетрясения, копию фрески вынесли на улицы, и это стало ежегодным ритуалом, продолжающимся и по сей день.
Мне хотелось узнать, каково это – принимать участие в многомиллионной процессии. Мне также хотелось заснять шествие, однако сегодня со мной не было моего оператора. Возможно, с Божьей помощью мне удастся найти ему замену?
Так и вышло. Его звали Велби Лиман, он был выпускником юридического факультета Йельского университета и работал в организации по развитию туризма в Перу. Он со смехом сказал, что моя просьба не совсем входит в его обязанности, однако он был бы рад помочь.
Велби мне очень понравился. У него были длинные, как у пианиста, пальцы; он получил воспитание в семье протестантов-меннонитов, что сказалось на его жилище – маленькой однокомнатной студии – и на привычке повсюду ходить пешком. Он был скромен и трудолюбив; обычно его можно было найти за компьютером, где он попеременно то спал, то работал над отчетами до раннего утра. К тому же Велби был умен. Интересно, понимает ли он, во что ввязался?
Мы высадились в центре и увидели город, одетый в цвет Сеньора, – фиолетовые воздушные шары, фиолетовые напитки из фиолетовой кукурузы, фиолетовые десерты, флаги, стяги и парадные платформы. На всем, что не было фиолетовым, красовалось изображение Господа Чудотворца – от ручек зонтиков до часов, напольных весов и распятий.
Мы шли в штаб-квартиру «братьев» – организаторов процессии, которым предстояло пронести тяжелую фреску по улицам города. Здание штаб-квартиры больше напоминало корпоративный офис, чем религиозный центр. Деловитые молодые люди в галстуках и дорогой обуви молча сновали по коридорам. Я слышала тихий фоновый шум, состоящий из звонков множества мобильных телефонов.
