Только после этого врач и медсестра сделали мне укол, протерли чем-то лицо и оба поочередно расцеловали меня.
— Спасибо, — прошептала я.
На другой день сразу после завтрака Катя отвела меня в приемную доктора.
— Вот что я решил, — как-то нерешительно начал Валериан Викентьевич. — Эти безобразия с температурой пора кончать, сейчас мы с Катей сделаем вам укол (он назвал лекарство по-латыни), после чего приступы малярии прекратятся.
Я взглянула на него с удивлением:
— Какого же дьявола?.. Ладно, делайте. Катя набрала шприц, поближе подвела меня к кушетке и всадила в меня иглу.
Когда я пришла в себя, я лежала на кушетке. Оба они вздохнули с облегчением.
— Сильное очень средство, — пояснил доктор, — мне приходилось делать его военным крепким мужчинам тридцатилетним, и они тут же теряли сознание. Я давно о нем подумывал, но боялся, что вы его не вынесете.
— А почему же теперь?
— Ну второй схватки со смертью вы тоже могли не выдержать, и я решил рискнуть. Слава богу, все сошло благополучно. Больше температуры не будет.
Действительно, на этом малярил прекратилась.
Валериан Викентьевич поехал в Караджар и рассказал о том, что Решетняк перевел меня в «подконвойку».
Кузнецов посоветовал ему задержать меня недельку-другую в больнице, так как он добился права закрыть «подконвойку», но это еще не совсем утверждено.
Через неделю пришел приказ: разобрать колючую проволоку и убрать овчарок.
«Подконвойку», к великой досаде Решетняка, отменили.
Сияющие уголовники гуляли по всему лагерю и заходили в гости к 58-й статье. Перемирие состоялось.
Перед выпиской из больницы мы долго проговорили вечером с доктором.
— Ведь я понял, что вы изо всех сил боретесь со смертью, — сказал он мне, — понял и старался вам не мешать… А потом, когда вы с неожиданной силой сжали мне руку и сжимали все крепче и крепче, я понял, что дело идет на лад — вы победили смерть.
Вы знаете, это у меня второй случай в жизни. Когда был студентом и проходил практику в родильном доме, там умирала от родильной горячки одна женщина, у нее было трое детей, а муж забулдыга. Оставить на него детей было невозможно, и вот эта несчастная стала бороться со смертью, учтите, тогда еще не умели врачи излечивать родильную горячку, а она сама… силой воли… Изо всех сил отгоняла смерть. Она вслух прогоняла ее, и мы все в комнате замерли, боясь помешать ей. Как она внутренне боролась, пот градом бежал по лицу, и она победила. Вы — второй случай в моей жизни. Я никогда вас не забуду…
В бараке меня встретили светло и радостно, меня обнимали, целовали, некоторые плакали.
Шура Федорова пришла с разнарядки расстроенная. Решетняк отказался зачислить меня в нашу бригаду и упорно посылал меня собирать щавель.
— Другой работы для нее у меня нет, — отчеканил он злобно.
И здесь мне снова повезло. Главный агроном взял меня в число сторожей и даже пришел к нам в барак спросить, какое поле я хочу охранять летом?
— Табак, — ответила я.
— Разве вы курите? — удивился агроном.
— Нет, не курю, но мне легче охранять от голодных людей табак, чем помидоры, арбузы или картофель.
Мне на табачном поле поставили шалаш, и я перебралась в поле.
Шурина бригада как раз работала на табаке. Это была моя последняя работа на Волковском. 4 октября меня освободили, если это можно назвать освобождением — просто перевели в другой барак. Но я уже на Волковское не вернулась.
Я тебя никогда не увижу
Письмо пришло в начале марта 1940 года, мама поздравляла меня с днем рождения, писала, что выслали посылочку, о своих делах — как они живут в родном моем Саратове на Волге. А в конце письма, так сказать в постскриптуме, мама сообщала, что в Магадане живет Сергей Неклонский. Он вернулся к жене Александре, а дочь Оля умерла, еще когда они с матерью жили в Иркутске.
Видимо, мама долго колебалась, писать мне о Сергее или нет, и все же решила сказать — таки пересилила себя.
У меня перехватило дыхание и потемнело в глазах, я сидела на нарах, прижав к груди письмо, и вид у меня, наверное, был какой-то не такой, как всегда.
Подошла встревоженная Маша.
— Валя, что, плохое известие?
— Нет. Слава богу, все в порядке.
— Посидеть с тобой?
— Спасибо. Потом… Сейчас оставь меня одну. — (Что в бараке сто тридцать человек, в расчет не принималось.)
Вечер я провела как бы в оцепенении, женщины просили меня рассказать им какой-нибудь интересный роман, я отказалась, ссылаясь на нездоровье. Ночью, как ни странно, сразу уснула — усталость сморила, но задолго до подъема проснулась, лежала в полутьме барака и думала о Сереже. Он здесь, в Магадане, быть может, совсем рядом, я отдала бы все на свете, чтобы увидеть его! Но я этого не сделаю. Не потому, что он вернулся к жене, которую никогда не любил, а только уважал.
Если бы я знала, что он разлюбил меня, тогда я спокойно могла бы повидаться с ним. Но если Сережа любит меня, как прежде… И теперь увидит меня заключенной… Нет, я нанесла бы ему слишком тяжелую рану. Но ведь он мужчина, он сильный, он же выстоял во всех своих бурях… Зачем я решаю за него, он не мальчик, к тому же с первым пароходом я уезжаю на переследствие, на освобождение, как говорит лагерное начальство.
Я думала, что я никогда его не увижу, но судьба подарила мне возможность этой встречи, я же всю жизнь буду каяться, что не воспользовалась ею, не увидела его еще один раз.
На работе я подошла к Маше и попросила ее узнать в адресном столе один адрес.
— Сама я не могу: с ног до головы в лагерном, а ты одета как вольняшка. Пожалуйста, Маша.
— Узнать для тебя адрес, а потом забыть об этом? — спросила все понимающая Маша.
— Вот именно.
— Хорошо, сегодня же постараюсь.
Адрес она мне достала. И здесь мне немножечко повезло. Перед этим меня смотрел невропатолог из города. В назначенное им лечение входили хвойные ванны. В лагере никаких ванн, тем более лечебных, не было, и врач добился для меня разрешения посещать ванны при его больнице. А начальника лагеря просили отпускать меня с работы на два часа.
Но, подумав, начальник вызвал меня к себе и объявил, что, поскольку я еду на освобождение в Саратов, а меня дергает так, что просто ужас (у меня был тик лица — дергались глаза, брови и немного плечи), он решил дать мне возможность подлечиться всерьез и разрешает мне работать лишь до обеда, то есть до двенадцати часов дня.
Я от души поблагодарила его.
Ванны эти были назначены через день.
В первый же день дежурившая там медсестра сказала санитарке, которая собиралась вымыть ванну после предыдущего больного: «Ванну этой не мой. Разве не видишь, это же зека. Пусть сама вымоет, а также вымоет за собой».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
