Разогнавшись, Федя совсем не заметил Анну, спустившуюся до середины лестницы.
— Все, пора! — победоносно сказала Анна. — Лелька, марш собираться. Через два часа будет такси.
Федор оборвался на полуслове… медленно повернулся от Анны к Леле… — и вдруг ему стала понятна Лелина необычная мягкость, покорность… виноватость… И быстро-быстро, болезненно запульсировал шрам надо лбом.
— Но ведь… ты говорила, что не поедешь? — проговорил он, неосознанно трогая голову.
— Я говорила? — искренне удивилась Леля. — Когда?
Федя сообразил, что действительно: только он, он один, сам решил за нее — и даже не то решил, что Леля не едет с Белявскими, — а решил, что они ее приглашают сугубо формально… Но Анна-то могла переиначить… И явно переиначила, только чтобы его проучить…
Тем временем Леля встала из кресла.
Проходя мимо Феди, приостановилась и — в первый раз — мягко дотронулась до Фединого плеча, почти погладила.
Он поймал ее руку и, глядя снизу вверх, проговорил:
— Как ты думаешь… может быть, имеет смысл… задержаться?..
— Ты меня спрашиваешь? — Леля чуть-чуть улыбнулась.
— Ну да, тебя… — пробормотал Федя в недоумении. — Задержаться буквально на несколько дней? День-другой?..
— Зачем, Федя? — мягко ответила Леля.
Федор сообразил, что она в первый раз назвала его по имени.
Но в следующую же секунду ее лицо стало прежним, и, усмехнувшись, Леля сказала:
— Нет. Тем более, все равно я иллюзия.
41. Рассказ со счастливым концом
Бывает в жизни такое чудо: когда родился у нас ребенок — он был еще совсем маленький — мой муж попал в очень серьезную аварию. Друг его насмерть разбился, а муж остался жив, инвалидом.
И я хочу вам сказать, как же я теперь рада этой аварии!
Как я называю, типичная история медсестры: «он лежал — она работала…» Или наоборот, тут у нас у фельдшера одного: «он работал — она лежала…» Здесь же дом наш, в больнице — вся жизнь у нас тут протекает. Поэтому, я говорю, все типично: муж лежал, я работала медсестрой — у нас был с ним бурный роман, расписались, и у нас родился ребенок.
Но еще когда было у меня беременности шесть месяцев, муж у меня начал пить.
Очень сильно стал пить — вот как будто бы подменили…
А может, он такой и был — потому что я его мало знала-то. Он постарше меня намного: ему было тридцать четыре, а мне, считай, двадцать один. Родители мои были против. Но бабушка мне всегда говорила: «Ален, посмотри, какой у тебя муж замечательный, какой он у тебя споко-ойный: он поработал, приходит пьяный и спит…»
Но я капризничала и хотела уже разводиться.
А потом вся эта произошла ситуация.
Было солнце, пекло такое — как раз картошку сажать. Мы живем-то в Уваровке, там у нас свои огороды — и надо уже картошку сажать, а мы опять поругались.
Мне свекровь звонит и говорит: «Ален? че ты делаешь там?»
Я говорю: «Я че делаю! Вон родители едут картошку сажать, мне-то как неудобно: ребенку два месяца, я тоже не могу его бросить, мне ему кушать надо готовить, а этого опять нет, опять где-нибудь пьет, гад, мне не помогает…»
«Ну, ты его так сильно-то не ругай, он в травме лежит…»
А я еще никак не пойму, говорю: «Ни фига себе, еще в травму попал!» — а потом только до меня дошло.
Оказалось, он был не в травме, а в реанимации.
Вообще-то в реанимацию не пускают, но я ведь тоже в больнице работала — меня пустили. Я к девчонкам там подошла, говорю: «Девчонки, где мой лежит?»
Они говорят мне: «Ну ты нашла себе!.. Такой пьяный — и еще за руль сел: на ЗИЛу прям в кувет, на этого, на попутчика — у него моментальная смерть, а твой в машине застрял, автогеном его вырезали. Ну, ждите, все у вас впереди — повестки, все это, — говорят, — иди полюбуйся».
Я иду, смотрю: женщины лежат, мужчины… Моего нет.
Я назад, говорю: «Нету моего, девочки: чего, вынесли?»
Они: «Смотри лучше!»
Я опять туда, сюда — никого… Даже думала, какой-то розыгрыш.
Тогда они сами пошли со мной, прямо к койке меня подводят: «Чего, не узнаешь?»
А я вижу — ну вот лежит старик семьдесят лет. А еще глаза когда открыл — мама мия! — вообще там такие бордовые… Видать, его придавило, в грудь вдавило еще: я говорю, лежал как будто восемьдесят лет старик! То есть вообще не узнаваемый человек…
Там приезжали родственники того… посмотрели: господи, говорят, кого там судить-то? ему жить осталось два дня. И дело закрыли на него, написали, что руль отказал.
У него мама фельдшер тоже, у мужа: смотрим с ней на динамику — ну, все понятно… Мы уже ему и костюм в гроб купили. Готовились к похоронам.
Но потом мы к Матрене поехали, помолились ей. Фотографию повезли — только не к экстрасенсам, не к бабушкам, а вот в Питер к этой, святой… блаженная Ксения, да. В храмы всякие… Ну не знаю: может, поэтому чудо произошло.
В общем, было у меня в жизни две коляски одновременно: ребенок и муж. Ребенку два месяца — мужу тридцать пять лет.
День я с ребенком; мама в пять часов приходила с работы, меняла меня, и я в ночь ехала к мужу: считай, сама еще молодая — и за таким ухаживать, поворачивать, о-о!.. это что-то с чем-то…
Потом в шесть месяцев мальчик у меня начал сидеть — и муж начал сидеть вместе с ним. Сын пошел — и муж у меня сделал на костылях первые шаги…
И сейчас я хочу сказать: слава Богу, что эта авария произошла.
Мы поняли, что такого есть ценного в жизни: когда такая беда, то не надо бросать, а надо верить друг другу. И все. Мы друг друга не бросили, не разошлись, и теперь у меня муж непьющий вообще. Он поклялся, и в храм мы ходили. Теперь у нас двое детей. Младший маленький — десять, а старший… о, мама мия, старший наш — что-то с чем-то! Учиться мы не хотим, мы ничего не хотим, мы хотим выпить, хотим погулять… Я мужу говорю: «Ром, наверное, твои гены уже начинаются?»
Он говорит: «Мы договорились, чтобы эту не трогать категорически тему».
Кстати, он прям поклялся, и все нормально… Ходячий, то есть динамика положительная у нас.
А если бы этой аварии не было, у нас точно развод произошел бы.
Очень трудно было, но я довольна, потому что это Господь нам послал эту трудность, и сейчас у нас прямо медовый месяц, которого не было после свадьбы.
Каждый год мы свадебное путешествие делаем — даже где-нибудь здесь поедем, по этому по Можайскому по району… Это глупо, наверное, со стороны — но иногда я его прошу: «Ром, ты сделай мне какое-нибудь романтическое свидание, придумай, куда меня пригласить…»
А вы знаете, надо самим что-то вытворять спонтанно. Потому что когда будни — это все очень надоедает, я хочу вам сказать.
Вот даже год назад все вообще удивились: я работаю тридцать первого июля, и он мне звонит с работы тоже (он в Голицыне работает, логист, у шведов здесь недалеко, в Голицыне, ездиет) — звонит мне, говорит: «Завтра в Сочи летим».
Я думаю — о! ни фига себе, как же я соберусь?..
Надо что-то такое, мне кажется, романтичное делать, выдумывать…
Поэтому вот не знаю… может, мои слова достучались там до кого-то…
Мы спим, я ему говорю: «Ром, как хорошо, что ты у меня есть, ты дышишь возле меня…»
В общем, я говорю: рассвет жизни! За все наши страдания, за все муки, за всё…
42. Ясность
Горы слабо светились под звездами.
Тысячи звезд подрагивали, помигивали, мерцали — но их соединенный свет, отражавшийся в ледниках, был совершенно ровным.
Прислонившись лбом к холодному оконному стеклу, Федя понемногу, с усилиями, дышал. Дышать было нелегкой задачей, как на морозе.
Ни о чем толком не думал, ничего определенного не вспоминал. Может быть, только имя… да и имя — не повторял, а оно само собой то и дело повторялось, отзывалось внутри, как будто капала капля. Но никаких внешних образов в памяти не возникало. Если бы Федю сейчас попросили нарисовать ее или даже подробно ее описать, он вряд ли хорошо справился бы с этой задачей.
И вообще не Леля сейчас занимала его внимание, а странный вертикальный стержень, сформировавшийся между грудью и животом — от середины груди до желудка. Этот стержень причинял неудобство: мешал согнуться, мешал дышать. Если бы для какой-то цели потребовалось перевести этот стержень на словесный язык, то самым точным переводом, наверное, оказалось бы слово «нет».
«Нет» застряло внутри Федора, посередине: стояло колом. Оно было простое, холодное и бесцветное — как был лишен цвета ночной пейзаж за окном.
По мере того как привыкали глаза, неземное свечение становилось отчетливей и отчетливей. Никакой весны — ни малейшего даже следа — больше не было в мире: только подзвездный лед, цепенеющий в свете звездного льда.
В этой вечности, неподвижности, однородности было что-то лечебное, анестезирующее. Даже не верилось, что несколько часов назад горы были облиты теплым, многообразным солнечным светом; каждый выступ имел свой оттенок, каждое углубление — неповторимую тень…
