Удовлетворившись этой приятной мыслью, Стивен принялся рисовать. Правда, на этот раз он водил рукой не слишком уверенно (каньон, как-никак, мало похож на здание), и все-таки рисунок ему удался. «Ты — гений», — восхищенно сказала Маргарита. Стивен улыбнулся и буркнул: «Да».
Полюбовавшись рисунком Стивена, мы решили предоставить ему возможность обозреть каньон с высоты, устроив прогулку на вертолете. В воздухе пилот вертолета стал рассказывать об истории Большого каньона, о его геологии, но было заметно, что Стивен его не слушает, предпочтя крутить головой и осматривать примечательное ущелье.
Оставив Большой каньон, вертолет полетел над каменистой пустынной местностью, наиболее примечательной видимой растительностью которой были цереусы, гигантские кактусы. По левому борту отчетливо виднелся Брадшо, горный кряж, в котором в восьмидесятые годы обнаружили залежи драгоценных металлов. Вскоре характер местности изменился. Теперь внизу лежала равнина, усеянная опунциями.[203] Кое-где паслись лошади и ослы и даже вилорогие антилопы. «Прекрасный ландшафт, — сказал Стивен, — но здесь не хватает автомобилей». Его реплика меня раздосадовала: оценить по достоинству «прекрасный ландшафт» Стивен не смог.
Тем временем он, вооружившись карандашом и бумагой, за неимением своих любимых автомобилей стал рисовать кактусы, которые, видно, счел символами Запада,[204] как раньше признал гондолы главной достопримечательностью Венеции, а небоскребы — главной достопримечательностью Нью-Йорка. Внезапно внизу я увидел небольшого зверька. «Койпу!»[205] — непроизвольно воскликнул я. По всей вероятности, звучание этого слова привлекло внимание Стивена, ибо он, оторвавшись от рисования, с видимым удовольствием воскликнул следом за мной: «Койпу! Койпу! Койпу!», после чего вернулся к рисунку, который выполнил превосходно.
В тот же день Стивену удалось особенно отличиться. Во второй половине дня мы отправились на машине к каньону де Шелли. Приехав к ущелью, мы познакомили Стивена с повстречавшимся нам индейцем-навахо, тоже художником, как раз собиравшимся рисовать. Индеец пригласил Стивена присоединиться к нему и привел в место, откуда открывался наилучший вид на каньон, — вид, позволявший, по его утверждению, слиться с таинствами ущелья, являвшегося священным местом индейцев. Рисуя, индеец стал рассказывать Стивену об истории и обычаях своего племени, но Стивен, похоже, его не слушал да и своему рисованию, казалось, не уделял пристального внимания, ибо почти беспрерывно крутил головой, что-то нашептывая. И все-таки, как ни странно, ему каким-то неведомым образом удалось придать своему рисунку таинственность, магическую окраску (что признал и индеец), хотя Стивен, по моему разумению, был лишен всяких идолопоклоннических эмоций и просто рисовал то, что видел. Маргарет сочла по-другому. Она предположила, что Стивену удалось испытать нечто вроде благоговения перед древним святилищем, ощутить его ауру. Наши мнения опять не сошлись, как в то время, когда мы оценивали впечатления Стивена от пения хора в ленинградском монастыре. Тогда я посчитал, что пение задело Стивена за живое, а Маргарет рассудила, что он отнесся к пению безучастно. Новое расхождение в наших оценках лишний раз подтвердило, как трудно иногда было понять, что чувствует Стивен на самом деле.
И все же, наблюдая за Стивеном, я в конце концов пришел к заключению, что его чувства, эмоции радикально отличаются от чувств нормальных людей — и не силой их проявления, а прежде всего локальным характером. Его эмоции казались мне простым поверхностным выражением ощущений от случившегося события, подмеченной сценки или увиденного предмета — ощущений, которые глубоко не затрагивали его. Он мог реагировать на какое-то происшествие точно так же, как и другие, но проявление этих чувств скорее объяснялось его наблюдательностью и в отдельных случаях подражанием, а не повышенной восприимчивостью к внешним воздействиям, которую обычно называют «чувствительностью». Стивен мог нарисовать прекрасный рисунок, не имея эстетических чувств, он мог оценить церковное песнопение или передать «таинство» каньона де Шелли, не имея никаких собственных верований.
На следующее утро, проснувшись, я услышал в соседней комнате номера, предоставленной Стивену, звуки музыкального инструмента. Оказалось, что эти звуки издает Стивен, придав рукам чашеобразную форму и поднеся их ко рту. «Что это?» — спросил я. «Кларнет», — улыбнувшись, ответил Стивен. Затем я услышал звуки тубы, трубы, флейты и саксофона.
Вернувшись к себе, я погрузился в раздумье, размышляя о предрасположенности Стивена к имитации. В детстве он был расположен к эхолалии, зачастую повторяя слово или слова, только что произнесенные другим человеком. Это явление наблюдалось и по сей день, проявляясь, правда, значительно реже — обычно в то время, когда Стивен был утомлен или чем-то расстроен. Эхолалия — непроизвольное, рефлекторное, не окрашенное эмоциями явление, и может проявляться даже во сне. У Стивена в последнее время эхолалия проявлялась иначе. Когда в вертолете он повторял за мной: «Койпу!», то придал этому восклицанию свою интонацию, окрашенную собственными эмоциями. Он нередко декламировал с чувством и диалоги из «Человека дождя», но вместе с тем иногда произносил тот же текст автоматически, рефлекторно, без выражения, что я принимал за проявление болезненной «одержимости», зависимости от неотвязного раздражителя.
Такая «одержимость» может быть присуща и людям, перенесшим энцефалит или страдающим синдромом Туретта. Автоматическое, машинальное имитирование является проявлением физиологической силы низшего уровня, берущей верх над разумом индивида. Такая сила может обусловливать и большинство автоматических проявлений аутичного имитирования. Влечение к имитации может выразиться и на более высоких уровнях жизнедеятельности, обернувшись потребностью подражать чьим-то достоинствам и даже их превзойти. В этом смысле Мира Ротенберг иногда сравнивает аутичных людей с решетом, постоянно соприкасающимся с достоинствами других, но не способном эти достоинства удержать. Вместе с тем, по ее суждению, основанному на многолетних исследованиях, аутичные люди все же не лишены собственной личности.
На следующее утро, в последний день пребывания в Финиксе, проснувшись в половине восьмого, я вышел на балкон полюбоваться восходом солнца. «Привет, Оливер!» — услышал я голос Стивена, стоявшего на соседнем балконе. «Прекрасное утро», — улыбнувшись, добавил он и, наведя на меня объектив поляроида, щелкнул затвором. Этот дружеский жест я воспринял как прощание с Аризоной. Когда мы вышли из отеля на улицу, Стивен, оглянувшись по сторонам, приподнято произнес: «До свидания, цереусы и опунции. Надеюсь, еще увидимся».
Поездка в Аризону мне многого не дала. Прийти к определенному заключению о подоплеке парадоксальных способностей Стивена я не сумел. Зато Маргарет была в восхищении от поездки и все время хвалила Стивена, добавляя, что своими рисунками он доставляет нам огромное удовольствие. В душе я с Маргарет соглашался: рисунки Стивена были великолепны, но только было неясно, доставляют ли они удовольствие ему самому, или он радуется только тогда, когда его хвалят.
На обратном пути мы заехали в «Деари Куин».[206] В ресторане Стивен приметил двух девушек и время от времени бросал на них горячие взгляды. В конце концов он отважился к ним подойти. На первый взгляд, он производил впечатление нормального человека, и когда он подошел к девушкам, они мило улыбнулись ему, но стоило ему с ними заговорить в своей обычной, наивной детской манере, они переглянулись и захихикали, после чего демонстративно заговорили между собой, вынудив Стивена удалиться.
За то время, что я не видел его, Стивен не только вырос, но окреп физически, возмужал, и в том, что его стали занимать девушки, не было ничего удивительного. Маргарет поведала мне также о том, что Стивен стал следить за своей внешностью и одеждой. Она нередко заставала его у зеркала, которым он раньше почти не пользовался. В том, что Стивен стал разборчив в одежде, я убедился и сам, когда он при мне сказал: «Мне нравятся светло-голубые ковбойки, полинявшие джинсы и черные ботинки, что носят на Западе». «А что скажешь о ботинках Оливера?» — лукаво спросила Маргарет. «Довольно невзрачны», — ответил Стивен, едва взглянув на мою новую обувь.
Неудача Стивена при встрече с девушками в «Деари Куин» легко объяснима. Обладая ограниченными умственными способностями, в обществе посторонних, чужих людей он терялся или нес околесицу. Приятелей у него было мало, и время по большей части он проводил в семейном кругу, в обществе матери и Аннетт, которых очень любил. Дома он чувствовал себя настоящим мужчиной, защитником матери, хотя и сам нуждался в опеке. В свободное время Стивен главным образом рисовал или, насколько я рассудил, имея тому немалые доказательства, предавался фантазиям. Приведу пример.
