– Благодарю вас, господин… товарищ Щукин, – едва смогла выговорить Дина. Она скосила глаза на стоящего в двух шагах от неё отца и поняла, что завтра, скорей всего, окажется уже далеко от Москвы. Яков, похоже, догадавшись, о чём думает дочь, едва заметно подмигнул ей. И это принесло Дине такое страшное облегчение, что она почти искренне улыбнулась Щукину.
– Хотите, я лучше спою вам по старой памяти? Что сами пожелаете? – весело предложила она, поднимаясь из-за стола. – Хотя советская власть романсов не признаёт… Можно, разумеется, спеть «Интернационал», но я, к сожалению, плохо помню слова.
Щукин сощурился, явно пытаясь определить, издевается над ним Дина или нет. Так и не поняв, пожал плечами.
– «Интернационал», Надежда Яковлевна, я регулярно слушаю по долгу службы. И вряд ли вы исполните его подобающим образом… при всём моём уважении к вашему таланту. Давайте уж вспомним наше с вами… м-м… старорежимное прошлое. Любой романс – на ваш выбор.
– Извольте, – коротко произнесла Дина, отходя к столу, из-за которого как по команде поднялись молодые цыгане с гитарами. Тут же к ним подошёл и Яков со своей «краснощёковкой».
– «Белая ночь», – наобум назвала Дина один из любимых ею романсов. И через мгновение поняла, что совершила непоправимую ошибку, что она не сможет сейчас петь ЭТО, что нужно скорей, скорей выдумать что-то другое… но было поздно.
Гитаристы начали вступление. Дина привычно взяла дыхание. Мельком осмотрела полутёмный зал, застывшие физиономии цыган, растерянное, как в воду опущенное лицо Копчёнки, неподвижно скорчившейся у стены… и пристальный взгляд узких глаз Мардо. «Почему он так смотрит?.. Я ведь его не знаю почти, он всё к отцу приезжал по делам… Я ещё девчонка совсем была… Цыгане о нём плохо говорят, он вор, кажется… Почему же он так смотрит? Там, у стены, его жена… Как бы ещё не подумала чего…» Взгляд Мардо немного отвлёк Дину от слов романса, и, когда певица сообразила наконец отвернуться от Митьки и обратиться к Щукину, обнаружилось, что она находится уже в конце первого куплета.
Белая ночь, светлая ночь,Лёгкою мглой здесь нас укройИ не спеши нам зажечь свет зари…Белая ночь, милая ночь,Сон добрых фей нежно навей,Ты со мной, ты, мы вдвоём – я и ты…
Снова негромкий перебор струн, снова машинально взятое дыхание, снова знакомая, сто раз отработанная верхняя нота, и ещё одна… Дина пела, уверенная, что не вдумывается в слова, и не понимала, почему становится горячо и мокро глазам, почему мучительница-память вновь и вновь подсовывает ей истрепавшие душу воспоминания – давний, пахнущий жасмином и грозой вечер… игра в фанты… стихи Тютчева… «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса…» Некрасивое, грубоватое, словно высеченное из камня лицо, чёрные глаза без улыбки, спокойный голос с чуть слышным акцентом… Дождь, сбегавший по стеклу окна, мокрые, поникшие кусты, смятая постель. «Что бы ни случилось, я вернусь…» – «Не уходи, не уходи, не уходи…» Распахнутое настежь окно с чуть заметным рассветным лучом на подоконнике. Покрытая росой рама, свежий запах травы… «Его нет… Его нет! – вдруг мучительно, остро, впервые с той минуты, как она узнала о гибели Зураба, подумала Дина. – Он не вернётся, его нет… Никогда больше, никогда…»
И снова весна, опять всё цветёт,Вновь соловьи звенят в аллеях парка.Зачем мне их песни? Он не придёт…И снова ночь так жарко шепчет мнеО той, другой весне…
Гитаристы уже давно с тревогой посматривали на побелевшее лицо певицы, переглядывались, но аккомпанировать не переставали. Сглотнув вставший в горле ком, Дина пошла на припев.
Белая ночь, светлая ночь,Мучит огнём память о нём.Пусть скорей, пусть мне блеснёт свет зари…Белая ночь, светлая ночьТихо в окно шепчет одно:«Нет его, нет… Он ушёл… он… далёк…»
– Что с вами, Надежда Яковлевна?! – Голос Щукина, жёсткий и удивлённый, прозвучал, как только задыхающаяся от рыданий Дина хриплым полушёпотом закончила романс и, шатаясь, как пьяная, отошла к столу, где её подхватила мать.
– Со мной… ничего, – едва сумела выговорить Дина.
«Боже… Только не при нём… Не при этом мерзавце… Дрова с мукой предлагает, хорош! Сволочь, проклятая сволочь, из грязи в князи… Хотя какие теперь князи… комиссары! Всё же из-за них… Эта их революция, эта их война, эта их новая власть… Боже, как я ненавижу его… Нельзя, здесь цыгане, нельзя… Дети… Надо держаться… Боже мой, Зурико, никогда больше, никогда, никогда…» – метались в голове беспомощные обрывки мыслей. Мать давно уже с силой сжимала её руку, и это ещё удерживало Дину, но, когда другой рукой девушки спокойно и властно завладел подошедший вплотную Щукин, отвращение вновь подкатило к горлу мощной волной – и Дина вырвала пальцы.
– Да оставьте же меня, товарищ Щукин!
– Но вы плачете, отчего?!
– Я… нездорова. Простите. Я отдохну немного и снова…
– Я настолько неприятен вам? – бледнея, спросил Щукин.
– Нет, нет, что вы… Право же, нет… – едва выговорила Дина дрожащими губами, но слёзы, долгожданные слёзы, которых не было весь вечер, вдруг хлынули горячим, безудержным ручьём. Девушка, судорожно зажав рот ладонью, прислонилась к стене.
– Что ж, в таком случае закончим лирическую часть, – очень спокойно, не повышая голоса, произнёс Щукин. – Фёдоров, Гнатюк, – поднимитесь наверх. И, смотрите, осторожнее там – это, скорее всего, боевой офицер. Я иду с вами. Демиченко, выйди, встань у окна.
«Так он знал!.. С самого начала знал!» – подумала Дина, отчётливо понимая, что упадёт сейчас в обморок. Тёмная комната, испуганные лица цыган, бледная физиономия Щукина, силуэты солдат, поднимающихся по лестнице с винтовками, – всё плыло и дрожало перед глазами, жар подступил к самому горлу, Дина почувствовала, что задыхается. И дыхание совсем прервалось, когда сверху послышался короткий одинокий выстрел. Потом – два изумлённых возгласа. И торопливый топот ног, бегущих обратно.
– Товарищ комиссар! Это не мы! Он сам! Сам себя ухлопал, сволочь, до смерти! В голову прямо! Там у цыганей вся подушка попорчена теперь! И стенка малость…
– Ай!.. – горестно сморщившись, крикнула Копчёнка.
Молча закрыла глаза, перекрестившись, Дарья. Яков отвернулся к стене. Дина спрятала лицо в ладони, что-то сдавленно бормоча. Щукин подошёл к ней, насильно взял за руку, жёстким движением заставил встать. Через её плечо посмотрел на Якова.
– Что скажешь, Яков Дмитрич?
– Что ж тут сказать?.. – хрипло ответил тот, повернувшись и глядя в лицо комиссара узкими чёрными глазами. В его руках всё ещё была гитара. – Что скажешь, когда человека нет уже? Поторопились вы, ваша милость. Никакой это не шпион был. Знакомый ваш давний, Солонцов Юрий Петрович. К матери с сёстрами пришёл, только и всего.
