О.А. как бы стоит перед судом истории, которая непременно возьмет её сторону.
У них, похоже, не очень совпадают представления о «вечном и большом плане». Для И.С. — Плане, о чём он не раз писал в своих письмах. С этим Планом всё не просто. План дан Господом каждому человеку, и государству, и Земле, и всей Вселенной. Горе тому, кто не вглядывается и не следует ему, «иначе — страдания великие». Что И.С. разглядел в собственном Плане? «Всё задано — выполняй, Господь в вечном творчестве поможет». Сколько ни вчитывайся в поздние признания Шмелёва, в них только благодарность Богу. Значит ли это, что им самим правильно понят и осуществлён заданный ему План?.. Какая должна быть убеждённость, цельность натуры, чтобы вопреки всему — благодарить!
Иван Сергеевич теперь уж знает любимую Ольгушу очень хорошо и, конечно же, надеется предварить недовольство собой объяснением, посылаемым встречь письму Ольги Александровны: застрял в Женеве, лежит пластом, вымотанный выступлениями, мучительным для него калейдоскопом людей, поездок, разговоров. Он в самом деле «едва в силах писать», его мучают головокружения, как бы лёгкие онемения. Тошноты. Ни читать, ни писать нет никакой охоты. Конечно, ему делают уколы, рекомендованные врачом. Но как только будут силы, вернётся в Париж, другого «причала» у него ведь не предвидится — «помирать хочу у себя». «Конец приближается» — рефрен из покаянного канона Андрея Критского становится рефреном в письмах Шмелёва.
Его, истощённого работой и выступлениями, измученного простудами, давно и очень серьёзно больного, о чём тоже писал, надеясь на взаимную поддержку, ведь оба очень больные люди — его готовит к возвращению в Париж добрый ангел, жена известного инженера Волошина Мария Тарасовна. У неё самой страшное горе: умирает в санатории в горах неизлечимо больной туберкулёзом сын. Уделять довольно много времени Ивану Сергеевичу — в конце концов они с мужем возьмут на себя часть платы за его квартиру в Париже — эта благородная женщина находит возможным.
Странно, но ещё и в поздравлении с Рождеством и новым, 1949 годом Ольга Александровна пеняет ему: «Собираюсь к гомеопату, а от тебя нет сообщения, помогла ли мазь от нервного заболевания глаза?» Удивительное в своей странности свойство не замечать очевидного, исходить из однажды и навсегда составленного представления, как бы нечувствия того, которого представляешь любимым своим человеком.
Летом 1949 года во время краткой второй поездки в Женеву, блестящего пушкинского доклада и мастерского чтения наизусть множества стихов любимейшего поэта, Иван Сергеевич, по признанию очевидцев, пленяет «очаровательной старомодной любезностью» подросшую эмигрантскую смену.
Письма к Ольге Александровне совсем спокойны: какие породы деревьев окружают Женевское озеро, как приятен напиток из апельсинов, когда любуешься природой сидя на открытой террасе кафе. Конечно, каждое выступление — это всегда последующее недомогание. Шмелёв великолепный чтец, однако так выкладываться — совсем не щадить себя. Все сборы за выступления он распорядился передать больным русским детям в швейцарской лечебнице.
Но вот выбран благоприятный момент в его самочувствии: «всё аккуратно упаковано», билет куплен, в Париже ждёт полубольного дядю заботливая Юлия Александровна Кутырина, давно уже с немым недоумением и отчаянием наблюдающая за всем происходящим, сама связанная не совсем психически здоровым мужем. У Ивика уже две девчушки и сложности, присущие периоду активной жизни человека. Мария Тарасовна остаётся его единственным добрым ангелом. Она ненадолго отъедет к умирающему сыну и скоро вернётся в Париж, чтобы помогать Ивану Сергеевичу, как окажется, до конца.
Третья встреча О.А и И.С., как ни удивительно, случилась и случилась неожиданно! Либо она готовилась втайне, либо, скорее всего, Ольгу Александровну приводит в Париж в середине сентября 1949 года её женская интуиция. Об этом визите мы узнаем позже — О.А благодарна «дорогулечке-дружочку за две недели» совместного пребывания в Эсбли, северо-восточнее Парижа. Но узнаем гораздо меньше, чем о весне и лете 1946-го, побудивших наших адресатов три года назад к не сразу, но оттого ещё более бурной и обширной переписке. Её нынче не последовало. В письмах после Эсбли всё как-то глухо, мимолётно; возникает некая М. Ф. Карская, о которой беспокоится О.А. после возвращения в Батенштайн. В этом же письме и как бы в одном ряду вспоминается уже снившийся ей в Эсбли сон о «Серафиме Саровском в сиянии». Сон повторился ещё более ярко по возвращении домой. Может быть, И.С. читал ей в Эсбли свой прекрасный рассказ «Еловые лапы»? Цветные сны вообще неведомы очень многим людям…
Похоже, Ивану Сергеевичу и прежде не сильно нравились восторги вокруг него людей не близких. Из всего немноголюдного окружения писателя О.А. прониклась симпатией только к Меркуловым, наименее жалуемым Иваном Сергеевичем, но именно через них старается она побольше узнавать об И.С. А теперь ещё и некая М. Карская посещает его, когда он не прибран, болен, а она оживлённо болтает и много курит. Ей что-то надо? И.С. кротко сносит неудобства, он привык, так было и с приездами О.А. в Париж: вместо них двоих и чтоб никого больше — обязательно «проходной двор», кто угодно ещё, чтобы эти кто-то и потом наносили ненужные писателю светские визиты.
Судя по письмам, возобновившимся позже, Иван Сергеевич твёрдо принял правила Ольги Александровны, чтобы поберечь её здоровье. Теперь это не частые, но умиротворяющие письма. И вот в награду за это понимание её правил, отсутствие упрёков — признательность за Эсбли: «я так много получила от Вас духовной поддержки и нового подъёма к работе». Это всё о времени загадочного пребывания вдвоём и вне Парижа. Но скорее печального, чем загадочного: позже кто-то из них обронит, что обе недели в Эсбли И. С. проболел. А «подъёма» у О.А. тоже хватит ненадолго.
Но, возможно, именно предстоящей встрече мы обязаны творческому подъёму и появлению рассказа «Приволье», накануне приезда в Париж О.А. Одного из лучших рассказов последнего периода жизни писателя, уровня рассказа-шедевра «Чужой крови».
А от Ольги Александровны ни перед, ни после Эсбли нет никаких сообщений о каких-либо новых её работах. Может быть, и сама поездка была для её здоровья не менее сложна, чем для И.С., но ведь не только «дорогулечку-дружочка», но и себя она видела не всегда реально.
И здесь, не в полной реальности, они оказываются едины, это отметит И.С.: в конце 1949 года их ждут одновременно ужасные физические, ни с чем прежним не сравнимые страдания. И только ли физические?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
