Ненависть, ничем не прикрытая, здесь бьет ключом из каждого слова. Прекрасно знает Азадовский, что “с молоком матери” мы впитывали уважение и добросердечное отношение к человеку любой национальности, как и то, что одной из основных констант коммунизма являлся интернационализм, причем интернационалистическое воспитание, растворение в нем любых проявлений национального начала (а в первую голову это касалось русского народа — с конца 1910-х годов борьба с “великорусским шовинизмом” велась не на жизнь, а на смерть), доведенное до предела, привело к тому, что мы оказались внутренне совершенно не подготовлены к взрыву националистической злобы на окраинах Советского Союза во второй половине 80-х годов. То, о чем пишет Азадовский, скорее свойственно евреям с их устойчивой верой в ветхозаветное “око за око” и с младых ногтей внушенным чувством собственной избранности и усвоенной идеей “извечного антисемитизма”.
Единственный раз на протяжении статьи критик словно отходит на некоторое расстояние от объекта своего “исследования” и тогда высказывает совершенно верную и здравую по сути мысль. “Астафьев и Эйдельман, два родившихся в России писателя, для которых русский был родным языком, принадлежали, в сущности, к разным культурам и говорили на разных языках. Авторы писем, столь взбудораживших в то время Империю, находились по разным ее углам — не только географически, но и духовно. Они были антагонистами по внутреннему своему складу, воспитанию и мышлению, и понять друг друга им не удалось бы ни при какой погоде”.
И здесь вполне уместно вспомнить великого русского композитора Георгия Васильевича Свиридова, его записные книжки, объединенные в книгу “Музыка как судьба”:
“Ненависть в литературной среде к Астафьеву, Абрамову, Белову, Распутину — это ненависть к народному сознанию, народному строю чувств и мыслей ”.
“Эпоха брежневского консерватизма была не так уж плоха. Это была эпоха глубоких предчувствий. В ней вызревала большая национальная мысль, находившая себе сильное творческое выражение. Я имею в виду творчество Ф. Абрамова, В. Шукшина, плеяды поэтов: Н. Рубцова, А. Передреева, С. Куняева, А. Прасолова, Вл. Соколова, О. Чухонцева (еще кто?), Викт. Астафьева, В. Белова, Ю. Бондарева, Е. Носова, В. Крупина, В. Распутина, русскую критику: В. Кожинова, М. Лобанова, В. Гусева и др. Деятельность этих людей невозможно сбросить со счетов”.
Но и русские патриоты не прощали Астафьеву его роковых противоречий, если вспомнить мудрую статью Ксении Мяло “Мертвых проклятья”, посвященную роману “Прокляты и убиты”, или строки из книги бывшего блокадника, профессора Ленинградского университета Сергея Лаврова “Лев Гумилев: судьба и идеи”:
“В отличие от В. Астафьева, не думали блокадники о сдаче города и в те дни, когда казалось — все кончено и вот-вот... Я был в Ленинграде до марта 1942 г., и ни в очередях за хлебом, ни в разговорах знакомых моих родителей (а это была вузовская интеллигенция, казалось бы, изначально “трусоватая”), ни в школе (а мы до ноября 1941 г. учились в Петровской школе — ныне Нахимовское училище) не слышал я подобных разговоров. Можно, конечно, объяснить это боязнью, но власть ругали отчаянно, не стесняясь; нажим органов был ослаблен. Умереть, но не быть под немцем — это была не фраза, а настрой, практически всеобщий” .
“Снисходительно-благодушный к своим оппонентам из “русского лагеря”, с которыми он все более расходится в 1990-е годы, Астафьев мгновенно загорается яростью, как только речь заходит о не угодивших ему евреях-авторах, особенно если кто-то из них позволил себе, не дай Бог, критику по его, Астафьева, адресу” , — пишет Азадовский. Какова эта “снисходительность” и каково это “благодушие”, видно из книги “Крест бесконечный. В. Астафьев — В. Курбатов: Письма из глубины России”, прекрасно известной Азадовскому. В письме от 4 апреля 1998 года Астафьев пишет Валентину Курбатову, сообщая о работе над собранием сочинений в 15-ти томах, профинансированным Ельциным: “Последние тома выдались особенно трудоемкие: 12-й — публицистика, 13-й сборный — новая повесть, восстановленный рассказ “Ловля пескарей в Грузии” и послесловие к нему более самого рассказа (“самое позорное”, по мнению Азадовского. — С. К. ), где позволил себе сказать все, что было, все, что я думаю по поводу сего времени, и попутно о гнусных воспоминаниях Викулова и не менее гнусном поведении журнала “Наш современник”, его нонешнего редактора и авторов вроде Василия Белова, который совсем сдурел, или, лучше сказать по-хохляцки, “с гдузду зъихав”, и никто не смеет ему суперечить”. Это, “позволенное себе” Астафьевым, Азадовский не цитирует, не ставит слова Астафьева в укор Белову и “Нашему современнику”, ибо задача критика кардинально поменялась. Астафьева надо добить. Дотоптать. Чтобы ни одного “светлого пятнышка” в глазах “демократов” не осталось.
А сама по себе переписка В. Астафьева с В. Курбатовым читается с огромным интересом.
* * *
Обращает на себя внимание один небезынтересный факт: на всю книгу “Крест бесконечный” приходится одно-единственное упоминание о переписке с Эйдельманом, причем в письме Валентина Курбатова. “Посмотрел я тут и письмо Эйдельмана у Бологова. Наглости и раздражения много, а смысла, увы, куда меньше, чем я ждал. Письмо очень вяло и уязвимо, и очень хорошо, что Вы не стали пускаться с ним в длительные объяснения — оно того не стоит” .
Если Астафьев включил свое мнение об Эйдельмане в последнее собрание сочинений — трудно поверить, что в частной переписке, отвечая критику, он со своей импульсивностью ни разу не высказался на всю катушку об этом судьбоносном эпизоде своей жизни, да еще и по горячим следам. Отсутствие слов о “Переписке” в письмах Астафьева поначалу озадачило, но внимательное чтение книги “Крест бесконечный” убедило меня, что это отсутствие не случайно.
Письма в книге распределены по годам, и начало каждого раздела открывается с факсимильных строк двух адресатов — писателя и критика. “Дорогой Валентин! — пишет Астафьев в письме от 13 ноября 1974 года. — Меня очень взволновало и тронуло Ваше письмо из Дубулт. Вы очень точно схватили суть происходящего в нашей литературе. А значит, и во всей духовной жизни”. В опубликованном тексте, в отличие от факсимильного кусочка, нет никаких “Дубулт”, точка поставлена после слов “Ваше письмо”. Письма самого Курбатова тоже нет, есть его примерный пересказ, сделанный самим критиком. То ли оно не сохранилось, то ли по каким-то причинам не попало в книгу, хотя, судя по пересказу и по ответу Астафьева, было довольно-таки значимым в контексте всей переписки.
Письмо от 27 февраля 1979 года. “Дорогой Валя! Из всех провинциальных литераторов (включая и меня тоже), мне известных, ты самый из них мнительный и ранимый, хотя комплексами всех нас Господь не обошел. Вон у Васи Белова...” Читаешь это факсимиле, переходишь к печатному тексту и останавливаешься в недоумении: вместо “не обошел” напечатано “не обидел”, но главное в том, что дальше нет никакого “Васи Белова”. Все, что имеет к нему отношение в письме Астафьева, попросту изъято. И безо всякого обозначения купюры. Дескать, как было написано, так и напечатано. И предположить здесь можно все что угодно. Вплоть до того, что редакторы предпочли оставить в тексте книги все ругательные инвективы Астафьева в адрес Белова, но изъять все добрые слова о нем. То есть преподали Астафьева в препарированном виде.
Кто занимался этой цензурой — редактор А. Ф. Гремицкая, составитель Г. Сапронов или сам Валентин Курбатов руку приложил — неведомо. В свое время в “Библиографическом указателе”, изданном к 75-летию Астафьева, отсутствовала опубликованная в “Даугаве” eгo переписка с Эйдельманом. Теперь из книги писем Астафьева изымают строки самого, видимо, не очень удобного Астафьева!
“Дорогой Валентин! Вот подвезли мне в деревню остальные переснятые фотографии — посылаю. Какие не подойдут, оставь себе на (память?)...” Бесполезно искать в разделе, обозначенном 1991 годом, это письмо Астафьева. Его там попросту нет. Как нет и ответа Астафьева на письмо Курбатова от 15 октября 1993 года: “Дорогой Виктор Петрович! Сразу (чтобы не мучиться самым тяжелым) — я был очень расстроен, увидев Вашу подпись под категорическим призывом Черниченко и Нуйкина “разогнать, остановить, прекратить” (“Раздавите гадину”, обращение писателей в газете “Известия” в дни октябрьских событий в Москве, 3—4 октября 1993 г. — Сост.). Так русские литераторы еще не разговаривали. Это уж, простите, от холопства, которое успело процвести в наших новодельных демократах, от привычки решать вопросы райкомовскими способами. Судя по тому, что Ваша подпись вопреки алфавитным ранжирам явилась за г-ном Чулаки, Вас “приписали” простой телефонной просьбой. Но понимание случайности не избавляет от горечи. Хотел не говорить об этом, но осталась бы заноза умолчания, так что уж лучше начистоту”.
