– Да, это я. Что вы хотели?
– Вот пришёл познакомиться. Всё никак не мог с работы вырваться, – мужчина продолжал источать энергию, деловитость, а в руках держал туго набитый чем-то портфель. – Алёна много мне о вас рассказывала, какая вы замечательная, заботливая. Вот я и решил зайти к вам, ну и… – гость бросил настороженный взгляд через плечо, и убедившись, что дверь плотно прикрыта расстегнул свой портфель. – Вот это вам, в знак благодарности за чуткость к моей девочке.
Стрельников начал прямо на стол перед Натальей Алексеевной выкладывать консервные банки с красными красивыми этикетками – камчатских крабов, стеклянные банки с расфасованной черной и красной икрой, высокие железные без этикеток – с тушёнкой. Конечно, на лицо была ложь. Никакого участия и заботы Наталья Алексеевна к Алёне Стрельниковой не выказывала. Скорее наоборот, узнав от дочери, что учительница к ней более чем прохладна, отец решил просто «подмазать», не догадываясь, что делает это в «переломный» для судьбы Алёны момент. Нет, Наталья Алексеевна даже не пыталась предпринять какое-то гордое действие, типа возмущения: «Да как вы смеете, мне советскому педагогу, взятку!» Вид консервированных деликатесов, которые можно было приобрести разве что в центральных магазинах типа ГУМа, или Елисеевского и за немалые деньги, у неё, существующую на нищенскую зарплату, едва не вызвало непроизвольное сглатывание слюны. Это была вообще первая взятка, которую ей предлагали, да ещё такая вкусная. В те годы, для любой одинокой, плохо питавшейся «училки», такая взятка являлась просто даром Божьим. Увидев растерянное лицо учительницы Стрельников, по всему, не впервые делавший такие «презенты», вновь взял инициативу на себя:
– Наталья Алексеевна, вы это спрячьте куда-нибудь. Сумка у вас есть?… Давайте, а то не ровён час, войдёт кто-нибудь. И это, если вам чего-нибудь понадобится, вы не стесняйтесь. Я буду теперь к вам регулярно заглядывать, справляться об успеваемости Алёны. Я ведь любые продукты достать могу. А если что-нибудь из промтоваров, то тоже подумать можно.
– Сколько я вам должна? – наконец смогла открыть рот учительница, когда Стрельников, взяв у неё авоську, удивительно ловко уместил в неё всё что принёс.
– Ну что вы, обижаете. Я же сказал, что в знак уважения, и, так сказать, в счёт нашего будущего… кхе-кхе … взаимопонимания и эээ … взаимопомощи. Надеюсь, что моя дочь у вас ещё не один год проучится, – Стрельников смотрел твёрдо, не мигая, и вообще от него исходила какая-то сила, присущая очень уверенным в себе людям.
– Да… пожалуй, – только и смогла пролепетать в ответ Наталья Алексеевна.
– Ну, вот и прекрасно. Не смею больше отнимать ваше время. Всего хорошего, – с выражением человека сделавшего своё дело Стрельников вышел.
В этот вечер, закрывшись в своей комнатёнке и заклеив замочную скважину, Наталья Алексеевна наслаждалась ужином. Так вкусно и сытно она не ела уже давно, с тех самых пор, когда разорили дом её отца, изгнали из прихода, и всей семье пришлось бежать в Москву и здесь влачить жалкое существование, перехватывая крошки «со столов» сумевших остаться на плаву дальних родственников.
На следующий день Наталья Алексеевна уже не колебалась, кого ей отчислять. «Перебьёшься жидовское отродье, хоть самому Хрущёву докладывай, а дебила этого в моём классе не будет». После занятий она спустилась в вестибюль, там родители встречали и одевали своих чад. Учительница направилась к рослой, худощавой, скромно одетой женщине – матери Володи Попкова, и без предисловий начала:
– К сожалению, у меня для вас неутешительные новости. Ваш ребёнок не справляется с программой и не имеет никаких музыкальных способностей. Потому в нашей школе он больше обучаться не сможет. Уж очень он у вас неразвит. Такого отсталого ребёнка я ещё ни разу не наблюдала. Боюсь, что ему не только в нашей, но и в общеобразовательной школе будет очень тяжело учиться…
Слова учительницы словно тяжким молотом били по голове печальной женщины. Она была не робкого десятка, не боялась ни торговок на рынках, ни продавцов в магазинах, смело вступала с ними в перепалку, не боялась хамоватых соседок по бараку, могла и подраться, за своего сына случалось. Но здесь… она, почти неграмотная, пасовала перед образованием. Ей казалось, что это какие-то другие, наделённые чем-то сверхъестественным люди. В те годы процент людей имевших образование выше начального был ещё невелик, а уж тех, кто разбирается в таком «возвышенном» искусстве как музыка, тем более. Вот она и решила, отдать своего сына учится этому делу, которым владели не иначе как «небожители». Для поездки в музыкальную школу, почти в центр Москвы, на Таганку, она одевала своё единственное выходное пальто и пуховой платок, но всё равно рядом с черно-бурыми воротниками прочих мамаш выглядела как пришелица из другого мира.
Мать и сын медленно шли по заснеженному тротуару к остановке 74-го автобуса, который должен был их привезти с Таганки, на тогдашнюю окраину в Текстильщики, где почти не было обладателей черно-бурых и каракулевых воротников, зато часто встречались телогрейки и валенки. Из глаз женщины текли слёзы, и она выговаривала сыну:
– Ну что же ты, не мог постараться, учительнице угодить? Я же тебе говорила, научишься на чём-нибудь играть, это же кусок хлеба на всю жизнь, лёгкий кусок. Видишь, как мы живём плохо, а ты бы по-другому жил, не ломался где-нибудь на заводе, не мучился. Это же не с лопатой, не с ломом… Эх, видать доля у нас у всех такая, всем тяжело жить. А с ними не тягаться, у них у всех родители развитые, грамотные, и дети видать в них пошли, не то что мы, евреев вона сколько, а оне умные, оне курицу едят, а мы, што мы, одну картошку всю жисть. Вот у нас оттого и головы плохо работают, и этих самых… способностей нет ни у кого. Обманула, видать, меня та бабка, что сказала, что очень умный у меня мальчик и пальцы длинные, музыкальные. Я и отдала тебя, да видать из своих порток не выпрыгнешь, видать и тебе на тяжёлой работе всю жисть горбатиться придётся…
А Володя шёл и радовался что, наконец, эта каторга для него кончилась, эти дурацкие пения, заучивание и декламации, общение с «развитыми» детьми, придирки невзлюбившей его учительницы. Ему совсем не было стыдно, что он не умеет то, что умели эти «развитые», петь, декламировать по памяти массу всевозможных стишков, а некоторые даже стучать по клавишам пианино, уже в шесть лет и читать, и писать. Да шут с ними со всеми, и чего это мама так переживает. Пойду в школу и тоже научусь. Почему-то Володя уже тогда не считал, что уметь петь или играть на каком-нибудь инструменте – это очень важно в жизни.
Прошли годы. Рыжая девчонка закончила музыкальную школу, несмотря на то, что её папа через несколько лет «сел с конфискацией». Своей жизнью, здоровьем, он обеспечил дочери развитие её таланта – она стала большой артисткой. Никто более из того класса, даже те, кто сумел закончить музыкальную школу, не добились ничего существенного. А Владимир, восхищался рыжей певицей по телевизору, ходил иногда на её концерты… Он не верил постоянно муссируемым слухам о ее гулящей матери, бесплодном официальном отце, любовнике матери еврее, хотя многие вокруг в этом не сомневались… Он не помнил её и тем более не знал, что когда-то, по стечению обстоятельств мог занять её место, учиться вместо неё. И тогда бы эта примадонна не состоялась, а стала бы обыкновенной средней женщиной, как это нередко и случается в жизни даже с очень одарёнными людьми, вместо которых поют, играют, творят, хохмят со сцены… другие, менее способные, но которых молва народная ошибочно именует великими, талантливыми, иногда даже гениальными. Но в данном случае, к счастью, этого не произошло.
Изо всех орудий
В энской общевойсковой бригаде, ведущей боевые действия против так называемых незаконных вооруженных бандформирований, ждали приезда командующего армией. Еще с вечера предыдущего дня комбриг-полковник поставил соответствующие задачи командирам батальонов и приданных бригаде артиллерийских дивизионов, те командирам рот и батарей, и так по цепочке приказ дошел до личного состава. Комбриг мыслил еще категориями советского времени, и потому ориентировал подчиненных в первую очередь на наведение внешнего «лоска», чтобы прежде всего привели в порядок отхожие места и прочие «грязные» объекты: пищеблоки, курилки… Ну, и конечно, что бы солдаты смотрелись: обмундирование не грязное, не порвано и все прочее. Вообще-то полковника, совсем недавно принявшего бригаду, предупредили – командарм на все это не очень обращает внимание, а руководствуется при инспекциях подчиненных ему частей и подразделений несколько иными критериями. Но нелегко было комбригу, заканчивавшему и училище, и академию еще в советские времена, молодым офицером служившего в ГСВГ… нелегко мыслить не по-советски. К тому же командарма полковник не то чтобы не уважал, он его считал в какой-то степени скороспелкой, выскочкой. И в самом деле, ему комбригу, полковнику сорок пять лет и командарму, генералу тоже сорок пять. Ну, да тот отличился в первую войну, но та война была проиграна, пусть и не нынешнего командарма в том вина, а политиков и этого, не нюхавшего настоящего пороха, горлопана с птичьей фамилией, подписавшего унизительный для России мир. И все равно непонятно почему его так возвысили, за что поставили на армию!? И вот имеем, что имеем, они ровесники, но он всего лишь на «вилочной», полковник-генерал-майор должности, а тот, аж на генерал-полковничьей. И что вообще не поддается ни каким объяснениям, то что командарм не имел и не имеет никакого блата. Первую войну он начинал полковником, и надо же, как сумел преуспеть в той неудачной войне, вырос как гриб после дождя. Нет, в старые добрые советские времена так могли «расти» только дети и родственники первых лиц государства. Да и сейчас так же было бы, если бы не война, а войны они иногда и вот такой шанс безродным дают, особенно такие специфические как эти две.
