сильную в боевом отношении группировку выставил сын Роберта Гвискара, гроза Византии
Боэмунд, князь Тарентский, которого поддержал его племянник
Танкред Отвиль (1072–1112). Боэмунд возглавил сицилийских и южно-итальянских норманнов, и силы его были сравнимы с численностью французского ополчения. Со временем он станет играть одну из самых главных ролей в Крестовом походе[285]. Правда, как человек расчетливый и весьма практичный, Боэмунд не стал торопиться и шел со скоростью не более 5 км в сутки, желая понять,
как встретят первых крестоносцев в Константинополе, и ожидая ответа от Комнина, к которому направил предварительное послание — норманн вполне обоснованно полагал, что у императора есть основания испытывать к нему чувство недоброжелательности[286].
Присоединилась к этой «войне религий» и Скандинавия, направившая в крестоносный поход отряд датчан. Даже не очень сильные в военном отношении Армения и Грузия ударили туркам в спину, сумев на время освободиться от их зависимости[287].
Как полагают, всего собралось до 300 тыс. вооруженных воинов, которых сопровождали толпы слуг, маркитанток, клириков и рядовых обывателей, решивших искать счастья на Востоке. Это было настоящее «Великое переселение народов» своего времени. Особенностью крестоносного воинства стало то, что никакого центрального командования над ним не существовало вовсе. Каждый из сильных правителей, ведших собственное войско, руководствовался своими соображениями. И лишь практическая необходимость держаться вместе обусловила неформальное подчинение их некой группе наиболее авторитетных государей[288].
Проход крестоносцев через христианские земли стал настоящим бедствием для населения. Как и простолюдины Петра Амьенского, рыцари не особенно церемонились, промышляя грабежами, насилием и террором. Не очень лестную, но объективную характеристику дал им архиепископ Болгарский Феофилакт. В письме другому архиерею он писал: «Мои губы сжаты; во-первых, прохождение франков, или нападение, или, я не знаю, как это назвать, настолько всех нас захватило и заняло, что мы даже не чувствуем самих себя. Мы вдосталь испили горькую чашу нападений... Так как мы привыкли к франкским оскорблениям, то переносим легче, чем прежде, несчастья, ибо время есть удобный учитель всему»[289].
Когда известия о колоннах крестоносцев, марширующих разными путями в Константинополь, достигли императора, Алексеем I овладела тревога. Конечно, он совершенно не собирался становиться пешкой в планах Римского епископа и тем более Готфрида Бульонского. По факту стало ясно, что его понимание помощи христианского Запада кардинально отличается от того, какое сформировалось в сознании глав Крестового похода. А наличие в армии крестоносцев сильного норманнского ополчения вселило в сердце царя сомнения в истинной цели похода Боэмунда, его племянника Танкреда и многих других западных государей. Если норманны так бесцеремонно пытались отобрать у Византии Иллирику, то какие преграды могут сдержать остальных вождей Крестового похода от образования на Востоке, на бывших землях Византии, собственных государств?
Императору наверняка стало известно, что тот же Раймунд Тулузский — один из самых благоприятных персонажей 1-го Крестового похода, еще на родине дал обет никогда не возвращаться в Европу и создать на Востоке собственное княжество. Гуго Вермондуа считался среди крестоносцев негласным властителем Востока, о Боэмунде и его норманнах и говорить было нечего — они шли в поход явно не из альтруистических убеждений; или не только из них. И трудно было обоснованно не предположить, зная состояние дел в мусульманском мире, что эта полумиллионная сила могла быть кем-то остановлена. А когда такое случится, Константинополь окажется заложником латинян, способных в любой момент ударить по византийцам одновременно с Запада и Востока. Но и остановить эту железную волну западного рыцарства было совершенно невозможно — участь Византии была бы в этом случае решена в одночасье.
И василевс принял следующее решение: по возможности в кратчайшие сроки переправить западных рыцарей в Малую Азию, попутно постаравшись завязать с ними близкие отношения, гарантирующие его от норманнской экспансии. Попутно это позволяло как минимум контролировать ход последующих событий. А по максимуму — обеспечить интересы и целостность Римской державы. Для реализации своего плана он придумал хитрый ход — добиться от руководителей Крестового похода признания их вассальной, т.е. политической, зависимости от Византийского царя. Хотя в Византии такие отношения не были так широко распространены, как в Западной Европе, Алексей I Комнин задействовал формы и идеи, наиболее знакомые, понятные и приемлемые для крестоносцев, лишь бы они вели к поставленной им цели[290].
Здесь следует отметить, что, вопреки некоторым распространенным оценкам позднейших историков, требуя от крестоносцев вассальной присяги, Византийский император вовсе не собирался претендовать на все их будущие приобретения. Как практичный и опытный человек, Комнин желал получить лишь те области Римской империи, которые отошли к туркам после злосчастной битвы при Манцикерте в 1071 г. — Малую Азию и Антиохию. Это было совершенно обоснованно, т.к. данные земли всегда составляли территорию Римской империи и были заселены в массе своей греками и армянами. В отношении Сирии и Палестины Алексей Комнин не оспаривал политической самостоятельности будущих владений крестоносцев[291]. Впрочем, едва ли император искренне верил в продолжительность жизни ленных клятв, но в дипломатических переговорах и политических комбинациях они могли быть использованы при случае как дополнительный аргумент.
Первой «жертвой» собственной торопливости и неорганизованности стал Гуго, граф Вермандуа. Буря выбросила его корабль на берег, Комнин очень дружелюбно встретил графа, но в обмен на помощь предложил дать вассальную присягу на верность Византийскому императору. Тот согласился, и данное известие вызвало настоящую бурю негодования у остальных вождей крестоносцев. Среди них кто-то пустил слух, будто Гуго находится в плену у Комнина и дал вассальную клятву под физическим давлением. В результате уже на этой стадии совместной операции между византийцами и латинянами возникли взаимные недоверие и скрытая вражда. Готфрид Бульонский даже позволил себе разграбить византийские земли, через которые проходило его войско, а по прибытии к стенам Константинополя наотрез отказался явиться в императорский дворец, опасаясь засады[292].
Всю зиму с 1096 на 1097 г. Готфрид просидел в лагере близ Константинополя, находясь на иждивении Алексея I Комнина, но так и не согласился отправиться на аудиенцию к царю. Между тем уже подходили части Боэмунда, и император сильно обеспокоился тем, что накануне встречи с «записным» врагом, норманнами, он испортил отношения с могущественным герцогом. Чтобы подтолкнуть Готфрида к переговорам, 3 апреля 1097 г. он разрешил печенегам, перешедшим к нему на службу, начать охоту за отдельными крестоносцами, позволяющими себе легкомысленно покидать лагерь. Надо отдать должное лотарингцам — Готфрид немедленно поднял своих воинов и прорвал печенежскую цепь, осадившую его лагерь. Вслед за этим он подошел к стенам византийской столицы с ясным намерением взять ее штурмом. Последовали
