Все это говорило в конечном счете о возникновении государства как в практической деятельности, так и в сознании людей, говорило с тем большей четкостью, что государство это не было анонимным. С тех пор как Виши уже не могло больше никого ввести в обман, энтузиазм, солидарность, не говоря уже о личных притязаниях, — все это автоматически было обращено к де Голлю. В Северной Африке этническая и политическая структура населения, поведение властей, нажим союзников замедлили ход этой эволюции. Но она стала отныне неодолимой. Настоящее половодье человеческих чувств и стремлений осветило ту глубокую жажду законности, которая подсказывается желанием общественного блага Франции, законности, которую всегда признавала Франция, как бы ни были велики испытания, выпавшие на ее долю, каковы бы ни были формулы, считавшиеся в данный момент «законными». Тут сказывалась некая стихийная потребность, и хотя я был ее символом, я тем не менее чувствовал себя ее орудием и слугой. Во время публичных церемоний это становилось ясно каждому. Стечение воодушевленных толп, приветствия представителей населения, распорядок официального церемониала, центром которых я являлся по долгу службы, были выражением народного инстинкта. Решимость нации, более мощная, нежели все официальные декреты, открыто возлагала на меня долг воплощать государство и вести его.
26 июня я отправился в Тунис. Я обнаружил там, что регентство живет под знаком потрясений, вызванных вторжением врага, политикой режима Виши, поддерживавшего силы оси, сговором местных националистических элементов с немцами и итальянцами. Материальный ущерб был весьма значителен. Политические последствия также. Перед моим приездом в Алжир «гражданский и военный главнокомандующий» сместил бея Монсефа, чье поведение во время оккупации казалось Жиро нежелательным с точки зрения тех обстоятельств, которые связывали самого Жиро с Францией. Большинство членов обоих «Дестуров»[62] были арестованы. В деревнях пришлось карать за покушения на жизнь и имущество французских колонистов, совершенные грабителями и фанатиками при попустительстве, а то и при прямом содействии захватчика.
Резидент генерал Маст делал все, чтобы восстановить порядок. Действовал он умно, стараясь не множить числа отверженных, завязать как можно больше умиротворяющих контактов и ограничивать меры возмездия. Я поддержал его действия. Властям, делегациям, французским и тунисским влиятельным лицам, являвшимся ко мне, я доказывал, что для оценки всего случившегося имеется слишком много смягчающих обстоятельств. Прежде чем судить об ошибках, совершенных коренным населением, надо учитывать разлагающий пример, который давало им здесь Виши, в частности — скандал с «африканской фалангой», организованной по приказу из Виши и воевавшей на стороне врага. Я заявил, что ныне самое главное — это укрепить узы, связывающие Францию и Тунис, наладить жизнь страны. Должен сказать, что с тех пор мое правительство не встречало в Тунисе серьезных затруднений. Наоборот, это благородное королевство содействовало Франции в ее военных усилиях и отдавало ее армии своих мужественных солдат.
Я поехал повидаться с беем Сиди-Ламином, который взошел на трон по праву наследования после смещения Монсефа. Он встретил меня в Карфагене в окружении своих министров, среди которых, в частности, был Баккуш. Несмотря на то, что общественное мнение было взбаламучено отъездом популярного предшественника Сиди-Ламина, новый владыка нес бремя власти с благородной простотой. Я был поражен, почувствовав, как в его лице мудрость, даваемая годами и характером, сочетается с преданностью своей стране и желанием служить ей. Сам он — я вправе так думать — видел во мне олицетворение Франции, уверенной в самой себе и, следовательно, великодушной, — словом, такой, какой Тунис часто ее представлял и какою порой видел ее воочию. С тех пор я испытываю к Сиди-Ламину чувство уважения и дружбы, выдержавшее испытание временем.
В воскресенье 27 июня после смотра войскам и торжественной службы в соборе среди радостно бушующей народной толпы я отправился на эспланаду Гамбетты. Там, обращаясь к сотням французов, стоявших бок о бок с множеством тунисцев, я говорил о Франции, предупреждая от ее имени врагов, что она будет разить их всеми средствами, имеющимися в ее распоряжении, пока враг не будет окончательно повержен; приветствуя от имени Франции ее великих союзников, я заверил их в ее верности и правильном понимании их интересов при условии, что оно будет взаимным. После этого я заявил, что если до окончания войны я принимаю содействие всех, то заранее отвергаю всяческие последующие притязания, что когда дело, которое предпринял ради освобождения и победы, окончится освобождением и победой, де Голль сам не будет выставлять своей кандидатуры.
«Франции, — воскликнул я, — нашей матери Франции мы скажем лишь одно: единственное, что важно для нас, — это служить ей. Нам предстоит освободить ее, разгромить врага, наказать изменников, сохранить друзей, сорвать повязку с ее уст и сковывающие ее кандалы, чтобы она могла возвысить свой голос и продолжать путь, указанный ей судьбою. И просить у нее нам нечего, разве только, чтобы в день освобождения она снисходительно раскрыла нам свои материнские объятия, чтобы мы могли поплакать в них от счастья и, когда придет наш смертный час, чтобы она мирно упокоила нас в своей доброй и святой земле».
14 июля Алжир, столица империи и Сражающейся Франции, продемонстрировала картину возрождения государства и вновь обретенного национального единения. Традиционный военный парад был как бы актом возрождения. Приветствуя проходившие войска, я видел, как подымается ко мне, словно огненный столп, их страстное желание принять участие в предстоящих битвах. Над войсками и народом веяло дуновение радостного доверия — свидетельство согласия душ, потрясенных былыми разочарованиями, раздавленных вчерашними бедами, но в которых сегодня возрождалась надежда… Такое же впечатление производили бесчисленные толпы на Форуме, к которым я обратился вслед за тем с речью.
«Итак, — заявил я, — после трех лет неслыханных испытаний французский народ вновь выходит на арену. Выходит всей массой, ликующей под полотнищем своего знамени. Но на этот раз он выходит единым. И единство, которое с таким блеском демонстрирует сегодня столица империи, завтра будет продемонстрировано всеми нашими городами и селениями, как только будут они вырваны из рук врага и его прислужников». Отправляясь от этой констатации, я подчеркнул для представителей союзников, которые, как я знал, все превратились в слух, нелепость планов, имевших целью использовать военные усилия французов без учета интересов Франции. «Возможно, кто-нибудь и считает, — сказал я, — что можно рассматривать действия наших армий независимо от чувств и воли рожденных в самых глубинах нашего народа. Они воображали, что наши солдаты, наши моряки, наши летчики, в отличие от всех солдат, моряков и летчиков мира, пошли бы в бой, не интересуясь причинами, ради которых они должны быть готовы пожертвовать своей жизнью. Короче, эти „теоретики“, считающие себя реалистами, способны считать, что для французов, и только для французов, военные усилия нации могут существовать вне национальной политики и национальной морали. Мы заявляем этим реалистам, что они не знают реальности. Массы французских граждан, которые так или иначе участвуют в войнах на протяжении последних четырех лет или последних восьми месяцев, делают это по призыву Франции, ради достижения целей Франции, в согласии с тем, чего хочет Франция. Всякая система, которая строилась бы на иных основах, выродилась бы в авантюру или проявила бы свою полную беспомощность. Но Франция, та Франция, которая сейчас поставила на карту свою жизнь, свое величие, свою независимость, не примирится в таком серьезном деле ни с авантюрой, ни с беспомощностью».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
