К приему гостей Вера подготовилась основательно. Озадачила Ульяну роскошным меню – раковый суп, пирожки, куриные котлеты с черносливом, суфле из гусиной печенки, спаржа и непременное мороженое, без которого нынче и за стол садиться неприлично. Мороженое было решено купить в лавке Линдемана на Кузнецкой (дома, как ни старайся, столь вкусного не приготовить), а все остальное кухарка Ульяна пообещала «исполнить в наилучшем виде». Вера на это заметила, что на «наилучший вид» она не рассчитывает, главное, чтобы все поспело вовремя и не пригорело. Ульяна оскорбленно перекрестилась на образа и заверила, что все будет в порядке, главное, чтобы Вера Васильевна не волновалась, а горничная Таисия помогала не только советами, но и делом.
Верина затея удалась на славу. Гости оказались приятными, Луиза Францевна так вообще премилой, несмотря на некоторую чопорность, которая, впрочем, быстро улетучилась. Она пригласила Веру наведываться к ней в ателье, сказав, что на днях должна получить выкройки новых парижских фасонов. Жеравов, в свою очередь, усердно (и весьма кстати!) нахваливал Железнодорожный клуб на Покровке. Послушать его, так то был не клуб, а подлинное средоточие светской жизни. Вера слушала, поддакивала да восхищалась. Довосхищалась до того, что Жеравов пригласил их с Владимиром как-нибудь побывать в клубе. «Как-нибудь» означает «никогда», – воскликнула Вера и выразила желание побывать в клубе на неделе. Владимир едва не испортил все дело, во всеуслышание усомнившись в том, что сможет выкроить время. Очередной процесс, большое дело, начало уже во вторник… Обычный его репертуар, ничего удивительного. Удивительно было, кабы он не сказал ни слова о своей занятости, а так все в порядке вещей. Но милая Луиза Францевна, явно испытывавшая признательность к хозяевам за широту их взглядов (далеко не в каждом доме станут принимать с любовницей, пусть и выдаваемой за «троюродную кузину»), пообещала составить Вере компанию и добавила, что в этот вторник, то есть послезавтра, в клубе будет петь Александр Крутицкий, тот самый Плачущий Арлекин, которого хвалил покойный Мейснер и не жаловала тетя Лена. Ну, тетя Лена, будучи адептом всего классического, из певцов никого, кроме Шаляпина да Бакланова[360] не жаловала. За то, что Плачущий Арлекин собрался петь в клубе железнодорожников в тот день, когда у Владимира начинался процесс, Вера готова была влюбиться в него заочно. Разумеется, она заявила, что не простит себе, если наконец-то не услышит «этого выдающегося певца». Разумеется, Луиза Францевна сказала то же самое. Жеравов с Владимиром переглянулись и развели руками – быть по сему. Виталий Константинович, правда, сказал, что сам тоже непременно хочет послушать Крутицкого. Оно и к лучшему, кому же еще знакомить Веру с Бутюгиным, как не ему? Вера не могла выяснить, бывает ли в клубе Бутюгин, поскольку не хотела обнаруживать свой интерес к нему, но понадеялась на то, что бывает. Тем паче что сам Жеравов дважды повторил, что все его коллеги бывают в клубе, поскольку это, по его выражению, «делается не только из соображений поддержания корпоративного духа, но и ради чистого удовольствия». Ради удовольствия так ради удовольствия. Чистого так чистого…
– А ты, Вера, в обществе просто расцветаешь, – заметил Владимир после того, как гости ушли.
– Только сейчас заметил? – мягко, с улыбкой, упрекнула его Вера.
Сегодня стрелка барометра переменчивой семейной погоды указывала на отметку «почти хорошо». Почти настолько хорошо, что все казалось поправимым, и вечером не хотелось отворачиваться и притворяться спящей…
В понедельник, вскоре после полудня, Вера вышла из дому с дописанным отчетом в сумочке. На улице было пасмурно, накрапывал мелкий дождик, но именно что накрапывал, не поливал, так что можно было дойти до угла Ордынки и Среднего Кадашевского пешком, не торопясь. Весенний дождь – приятнейший из дождей, с каждой упавшей на землю каплей все вокруг становится свежее и зеленее. Радостный, благодатный апрельский дождь совсем не чета октябрьскому, холодному, хлесткому, неуютному.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Букинист, обычно (во всяком случае во все прошлые встречи) флегматичный, нарочито медлительный, увидев Веру, засуетился, конверта брать не стал и, несмотря на присутствие в зале двоих покупателей, увлек ее в свой закуток-кабинет. Затворил дверь, прижал ее для верности пятнистой старческой ладонью и, сделав круглые заговорщицкие глаза, прошептал, опасливо оглянувшись на дверь, как будто кто-то мог их там подслушать:
– Почему вы не пришли вчера? Георгий полчаса назад был у меня. Очень беспокоился, что вас вчера не было. Просил сразу же ему телефонировать. От меня он поехал в контору, уже должен быть на месте.
Немысский действительно оказался на месте и действительно беспокоился. Оттенков настроения по телефону было не уловить, но вырвавшееся вперед приветствия «Слава богу!» говорило само за себя.
– С чего это вы так разволновались, Георгий Аристархович? – удивилась Вера. – Мало ли почему я вчера отчет не принесла. Может, написать не успела или гостей принимала…
– Когда одно к одному, поневоле начнешь волноваться, – непонятно ответил Немысский. – Вы сейчас не сможете приехать ко мне, а то по телефону неудобно разговаривать? А поговорить есть о чем. Заодно и отчет привезете.
– Еду, – коротко ответила Вера и положила трубку.
Пока ехала, размышляла о том, насколько разнятся манеры Немысского и Цалле. Манеры и их отношение к сотрудникам. Немысский всегда вежлив и предупредителен, Вильгельмина Александровна же, стоило ей только завербовать Веру, стала с ней резка, если не сказать – груба. Что это? Разность немецкого и русского характеров? Или разница отношений в разведке и контрразведке? Или что-то еще? Вильгельмине Александровне полагалось бы быть помягче, как-никак дама, а Немысскому погрубее, ведь он – жандарм. А у жандармов, в обывательском представлении, какие манеры? Никаких! «Не сметь!» и «Ма-а-алчать!» Трижды прав был покойный отец, когда предостерегал от составления впечатлений по образу и подобию. Нельзя стричь всех под одну гребенку.
Немысский и на этот раз не преминул соблюсти все положенные приличия, даже с лихвой. Не просто встал при Верином появлении, а вышел из-за стола, сказал, что она сегодня выглядит «особенно прекрасно» (несколько неуклюже, но все равно приятное определение), попросил прощения за внезапное беспокойство и осведомился, не желает ли Вера чаю. И только потом, сев за стол и поиграв желваками на скулах (до сего дня подобной привычки Вера за ним не замечала), сообщил новость:
– Сегодня утром в «Петергофе», в занимаемом им номере, найден повешенным Кирилл Мирской…
– Как? – только и смогла вымолвить Вера.
– Вот так, – ответил Немысский. – Причем, обратите внимание, Вера Васильевна, повешенным, а не повесившимся. Убийца немного не рассчитал, снебрежничал, оглушил Мирского ударом в висок, а потом уже повесил. Привык, должно быть, иметь дело с теми, у кого в этом месте волосы растут, отчего небольшой кровоподтек в глаза не бросается, или же просто торопился, но факт налицо – сначала Мирской был оглушен, а потом уже повешен. С большим трудом повешен, потому что одежда на нем в двух местах надорвана и сломан один из стульев, из чего можно сделать вывод о том, что убийца действовал в одиночку и что он обладает выраженной физической силой – справился все-таки. Причем умно справился, вплоть до того, что шнур от штор завязывал морскими узлами. Посмертную записку подделывать не стал, сложное это дело – почерк подделать так, чтобы нельзя было отличить. Обычно подделывающие стараются писать небрежно, с намеком на то, что человек волновался и торопился, но небрежность особенностей почерка не меняет, отнюдь. Убийца сделал умнее, оставил на столе натюморт – недопитую бутылку померанцевой, фотографию Мирского-Белобородько и томик его же стихов, не новый, свежекупленный, а уже читанный. Не исключаю, впрочем, что стихи и фотография не были принесены им с собой, а нашлись у Кирилла Мирского. Но оцените изящество намека. Сидел человек, продолжая поминать брата – девять дней покойнику вчера в трактире Арсеньева, что в Лубянском проезде справили, человек тридцать собралось, – продолжал, да с горя и повесился. На том, что под рукой было. Расстройство чувств, да еще в пьяном виде – обычное дело. Если не обратить внимания на кровоподтек да не знать, насколько далек от скорби как таковой был Кирилл Мирской, то можно и поверить в эту постановку…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
