— Возьми ребятишкам. А вечером я заскочу к тебе. Ты все там же, у Мироновны?
— Пока у нее.
— Ожогин прописку дал?
Осенью мы ходили к управдому вместе, жил он с Бумажкиным в одном доме, но ничего у нас не получилось.
— Какой там! Жить не разрешает, дом-то под снос.
— Чего он, не понимает? — воскликнул Бумажкин. — На дворе зима.
— Ты как пустая бочка — шуму много, а толку мало, — едко сказал Добрецов. — Орать все мастера, а вот помочь — никого не найдешь. — Он повернулся ко мне, спросил деловито:
— Ты с управдомом разговаривал?
— Его я не видел. Передала хозяйка. Сегодня сам к нему пойду, мне терять нечего.
— Конечно, надо его тряхнуть, — сказал Добрецов. — Нет такого закона, чтоб зимой выселяли. И я с тобой схожу.
— Давай прямо сейчас, — повеселел я, — пока он на работе.
В предместье мы приехали поздно. Быстро темнело. Редкие прохожие торопливо пробегали мимо темных кладовок, глухо брякая щеколдами, ныряли в узкие ворота. Где-то за каменными домами устало бренчал трамвай, и я знал, что уже через полчаса, точно в фойе кинотеатра после третьего звонка, на улицах будет тихо и пустынно.
Вера с Костей сидели в комнате, не зажигая света. Мне даже показалось, пока я ездил в аэропорт, они не стронулись с места. Так обычно сидят на вокзале в ожидании поезда.
Лешка зашел следом, включил свет. Ребятишки испуганно посмотрели на него, но затем, разглядев на шапке летную кокарду, повеселели, точно кто-то сдернул с лиц занавеску.
— Вы хоть поели? — спросил я, снимая куртку.
— Нет. Тебя ждали, — ответила Вера. — Я керогаз включать не умею.
Она поднялась и, торопливо поправив платье, выскользнула на кухню, загремела там кастрюлями.
«Вот и оставь одних, — подумал я, — будете здесь по углам жаться. — Мне стало горько и обидно. — Почему они такие: с голоду помирать будут, не попросят. Вот Борька, так тот нигде не пропадет, не дадут, так сам возьмет». Я разжег керогаз, Вера тотчас же поставила кастрюлю с картошкой.
— Степан, а Степан! — с какой-то особой, еще неизвестной досель интонацией позвала из своей комнаты Зинаида Мироновна. — Разговор есть.
Сияя лицом, она появилась на пороге и неожиданно резко осеклась, увидев Добрецова. Еще некоторое время губы у нее продолжали шевелиться. Костя быстро подставил табуретку, но хозяйка не села, взгляд ее торопливо перебегал с Добрецова на меня и обратно.
— Ну как съездил, что сказали? — полюбопытствовала она.
Щеки у нее напряглись, застыли в ожидании, хотя чувствовалось, она уже знает: квартиру мне не дали, а спрашивает так, чтобы подтвердить свою догадку.
— Осенью дом сдавать будут, пообещали…
Зинаиду Мироновну мой ответ чем-то удовлетворил, она успокоилась, коротко вздохнула:
— Плохо сейчас с квартирами. Строят, строят, а все не хватает. Сейчас каждый хочет жить отдельно. Это раньше было, где родители, там и дети.
Хозяйка вопросительно посмотрела на Добрецова. Еще не определив, с какой целью он здесь, она не знала, как вести себя дальше. Лешка понял ее, важно сдвинул брови:
— Я командир Степана. Вот пришел посмотреть, как он тут у вас устроился.
— Смотрите! — Хозяйка глазами поманила меня на кухню, но не остановилась, прошла к себе в комнату.
— Зинаида Мироновна, мы будем платить больше. Нам только до лета протянуть. Вы сами понимаете, ребятишки уже ходят в школу…
— Да погоди ты, куда торопиться! — остановила меня Мироновна и, понизив голос, доверительно зашептала. — Тут Валентина приходила, у нее сегодня день рождения. Приглашала тебя. Хочет с тобой насчет квартиры поговорить. И товарища можешь с собой взять.
Она хотела сказать что-то еще, даже открыла рот, но все-таки пересилила себя, торопливо прикрыла рот рукой, затем, что-то вспомнив, рысью побежала к шкафу.
— Вот дура старая, совсем без памяти. Ну, прямо как вышибло, — выругала себя.
Шкаф был обклеен дубом, кое-где фанера вспучилась, точно волдыри на коже. По всей вероятности, он был ровесником своей хозяйки. Зинаида Мироновна достала коробку с игрушечной машиной, стала совать мне:
— Валентина Косте купила. Сама-то постеснялась, попросила меня. Бери, бери, от дареного не отказываются.
Хозяйка сунула мне коробку, лицо ее расплылось в улыбке.
— Зачем она тебя звала? — спросил Костя, едва я вошел в комнату. — Что, опять гонит?
— В гости приглашала. У Валентины день рождения.
Лешка, который скучал в углу комнаты, тотчас же оживился, прицелился в меня глазом, подковкой изогнул бровь:
— О, это уже интересно.
— Так мы же к управдому собрались.
— Завтра с утра пойдем. Как говорят, утро вечера мудренее, — засмеялся он. — Племянница молодая?
— Что-то около тридцати, — рассеянно сказал я.
«Какой тут день рождения, когда живешь как на вокзале — не знаешь, где будешь ночевать завтра».
Мне не хотелось идти к управдому, не хотелось унижаться перед ним. Ожогин — мужик вредный, уговорить его — пуд соли съесть.
Костя рассмотрел машину, покрутил колесо, глянул в кабину, затем ссыпал с подоконника в нее изогнутые гвозди, их он берег для ремонта заброшенной будки, которая находилась недалеко от хозяйской кладовки.
В комнату вновь заглянула Зинаида Мироновна. Она уже успела переодеться, причесаться, синяя шерстяная кофта плотно облегала тело.
— Я уже собралась, — сообщила она. — Ребятишки пусть ко мне идут, телевизор посмотрят.
— Мы сейчас подойдем, — сказал Лешка. — Пусть племянница готовится.
— Ой, я побегу, — засуетилась хозяйка. — Мне Валентине помочь надо.
Картошка тем временем поспела. Вера слила воду, высыпала в глубокую тарелку. Я достал омуля, почистил его, нарезал крупными кусками.
— Давай парочку с собой возьмем, — предложил Лешка, — неудобно идти пустыми.
Я выбрал несколько штук, самых крупных. Добрецов аккуратно завернул их в газету, отложил в сторону, затем достал из кармана расческу, долго взбивал свои светлые прямые волосы.
— Готов, — сказал он, щелчком загоняя расческу обратно в карман. — Могу еще за жениха сойти.
Мироновна была одна, она доставала из темного полированного буфета хрустальные рюмки, протирала их, выставляла на стол — они слабо позвякивали. Добрецов заглянул в комнату.
— Валя в магазин побежала, должна скоро вернуться, — поймав его взгляд, сказала Мироновна. — Вы пока присаживайтесь, слушайте музыку. Я эту холеру включать не умею. — Она показала глазами на магнитофон.
Леша подал хозяйке омуля, прошел в комнату, сел в кресло рядом с магнитофоном, огляделся. В углу поблескивало пианино, стену напротив закрывал красивый ковер, слабый свет торшера делал комнату теплой и уютной.
— Сразу видно человека со вкусом, — громко сказал он.
— Уж чего не отнимешь, того не отнимешь, — просияла Мироновна. Она смахнула тряпкой невидимую пыль с буфета, затем достала из тумбочки альбом с фотографиями, протянула Добрецову.
Альбом был тяжелый, в бархатной обложке. Лешка осторожно взял его, но посмотреть не успел. В комнату быстро вошла Валя, приветливо поздоровалась, сняла платок, подула на пальцы, отогревая руки.
Лешка бросился помогать, на лице появилась жениховская улыбка.
— Что вы, сидите, сидите, — пыталась остановить его Валентина, но Лешка все-таки помог ей раздеться, повесил пальто на крючок.
Она подошла к зеркалу, поправила прическу, волосы у нее были покрыты лаком, видно было, она только что из парикмахерской.
— Тетя Зина, я там консервы рыбные принесла, достань из сумки.
— Ты где их брала, в гастрономе? — полюбопытствовала Мироновна.
— Нет, мне знакомая оставила.
— А-а, вон что, а ребята здесь омуль принесли. Малосольный.
— Ой, как я его люблю! — воскликнула Валентина.
— Так мы вам привезем. Вы только скажите, — заворковал Добрецов, обшаривая племянницу глазами.
— Все, ловлю на слове! — засмеялась Валентина. — Степан, привези мне омуля. Ну что ж, давайте за стол, — скомандовала она, подхватила, усадила меня за стол рядом с собой. Под тонким платьем угадывалось крепкое сильное тело. Я даже взмок от ее прикосновения, горячей волной в голову ударила кровь.
— Вы чего ребятишек не взяли? — спросила она.
— Им еще уроки делать надо.
— Я и отмечать-то не хотела, да потом думаю, как не отметить, решила среди своих. Должна была подружка прийти, да не идет что-то.
Зинаида Мироновна примостилась сбоку, но уже через минуту выскочила на кухню, опрокинула там железную кружку, испуганно оглянулась на племянницу. Разливал водку Лешка. Получилось у него здорово — всем поровну.
Некоторое время каждый молча смотрел на свою рюмку, затем Валентина решительно поднялась.
— Помирать, так с музыкой.
