Разумеется, я тоже выглядела печальной. Но на самом деле печали я не чувствовала. Во всяком случае, это была не та печаль, от которой болит душа, не та, которая овладевает тобой целиком. Пожалуй, мне даже было приятно. Свинство, но так оно и было. Я даже напевала по дороге домой. Было так романтично, так таинственно. Так хорошо жить.
Мне казалось: я уверена, что не люблю Ч.В. Я победила в этой игре.
Что же произошло потом?
Первые дня два я все думала, он позвонит, что у него это просто мимолетная прихоть. Потом испугалась, что не увижу его долго — месяцы, может, и годы. Это казалось до смешного нелепым. Ненужным. Невероятно глупым. Меня злила его слабость. Я решила, раз он такой, пусть катится.
Этого настроения хватило ненадолго. Я решила: решу, что все это к лучшему. Он прав. Лучше всего порвать окончательно. Сосредоточиться на работе. Быть практичной, деловой, серьезной, то есть совершенно на себя непохожей.
И все это время меня занимала мысль — а не люблю ли я его? Но ведь если столько сомнений, то вряд ли?
А теперь я должна написать, что чувствую сейчас. Потому что я снова изменилась. Я знаю. Чувствую.
* * *
Внешность. Я понимаю — идиотство иметь раз и навсегда определенные понятия о внешности. Испытывать волнение, когда целуешься с Пирсом. Быть не в силах отвести от него взгляд (конечно, когда он этого не видит, не то зазнается). Постоянно осознавать, до чего он красив. Словно прекрасно выполненный рисунок с уродливой натуры. Забываешь об уродстве. Я ведь знаю, этически и психологически Пирс уродлив, просто туп, скучен, фальшив.
Но даже в этом я очень изменилась.
Вспоминаю, как Ч.В. обнял меня за плечи.
Во мне живет какое-то гадкое любопытство. Я хочу сказать, Ч.В. знал столько женщин и он, наверное, очень опытен в постели.
Представляю себя с ним, и мне не противно. Как он обнимает меня. Нежно и уверенно. Интересно: все могу себе представить, кроме главного. И что это нужно делать всю жизнь.
Потом, это его несчастное пристрастие. Чувствую, из-за этого он может меня когда-нибудь предать. А я всегда представляла себе брак как увлекательную авантюру: двое юных ровесников отправляются в путь, вместе совершая открытия, вместе становясь все более зрелыми, взрослыми. А ему — что я ему могу рассказать, чем помочь? Помогать и рассказывать тут мог бы только он.
Я так мало видела и знаю. Понимаю, Ч.В. во многом представляет идеал человека. С его умением распознать, что поистине важно, независимостью, нежеланием быть и поступать как все. С его исключительностью. Мне нужен человек, обладающий именно этими качествами. Но их нет ни у кого, кроме Ч.В. Из тех, кого я знаю. В училище есть ребята, которые — на первый взгляд — отличаются теми же свойствами. Но ведь они все — мои ровесники. А в нашем возрасте не так уж трудно быть откровенными друг с другом и посылать условности куда подальше.
Как-то раз мне пришло в голову, а не уловка ли это? Как жертва фигуры в шахматах. А вдруг бы — уже на лестнице — я обернулась и сказала, поступайте со мной как хотите, только не прогоняйте?
Нет. Такое о нем даже подумать невозможно.
Что значит — время. Года два назад я и предположить не могла бы, что способна влюбиться в человека настолько старше меня. В Ледимонте я всегда ратовала за возрастное равенство. Помню, что чуть ли не больше всех возмущалась, когда Сюзан Гриллет вышла замуж за Безобразного Баронета, чуть не втрое старше нее. Мы с Минни (глядя на М. и П.) часто рассуждали о том, что нельзя влюбляться в мужчин, способных «по-отечески» относиться к своим женам (отношения между П. и М.), тем более выходить замуж за тех, кто тебе в отцы годится. Теперь я настроена совершенно иначе. Я думаю, мне нужен человек много старше, потому что своих ровесников я просто вижу насквозь. Кроме того, я не думаю, что Ч.В. способен относиться к своей жене по-отечески.
Все это бессмысленно. Могу всю ночь приводить доводы «за» и «против».
Я — Эмма. Не такая уж неопытная девочка, но еще не взрослая женщина. И та же проблема: кто тот единственный «он»? Калибан — мистер Элтон. Пирс — Фрэнк Черчилль. Нет сомнения, Ч.В. вовсе не мистер Вестон (еще одно несоответствие имен!), но можно ли считать, что он — мистер Найтли?
Разумеется, и образ жизни Ч.В., и его взгляды заставили бы мистера Найтли в гробу перевернуться. Но мистер Найтли ни в чем не мог бы сфальшивить. Потому что не был снобом и ненавидел претенциозность и эгоцентризм.
Кроме того, каждый из них носит имя, которое я терпеть не могу. Один — Джордж, другой — Чарлз. Нет ли здесь потаенного смысла?
18 ноября
Не ем целых пять дней. Только немного воды. Он приносит еду, но я не взяла в рот ни крошки.
Завтра снова начну есть.
Полчаса назад поднялась со стула и вдруг почувствовала, что теряю сознание. Пришлось снова сесть. До этого момента я чувствовала себя не так уж плохо. Только немножко болел живот и слабость во всем теле. Но эта дурнота — совсем другое дело.
Не желаю умирать из-за этого подонка.
Совершенно не чувствовала голода — до того полна была ненависти к нему.
Отвратительная жестокость.
Злобная трусость.
Эгоизм.
Калибанство.
19 ноября
Все это время не хотела ничего писать. Иногда возникало желание взяться за дневник. Потом казалось — это слабость. Согласие принять все, что происходит. Ведь я чувствую: как только запишу что-то, сразу перекипаю, успокаиваюсь. Но сейчас мне кажется, необходимо все записать. Как протокол.
Потому что он это сделал.
Гадость.
* * *
Если и существовали между нами отношения, хоть в чем-то напоминающие дружеские, какая-то человечность, доброе расположение — от всего этого не осталось и следа.
Отныне мы — враги. Я и он. Он наговорил такого, что ясно — он тоже меня ненавидит.
Ему ненавистно само мое существование. В этом все дело.
Может быть, он и сам еще не полностью осознал это, потому что сейчас он со мной — воплощенная любезность. Но это время не за горами. Однажды утром он проснется и скажет себе: «Я ее ненавижу».
Отвратительно.
Когда пришла в себя после хлороформа, я обнаружила, что лежу в постели. На мне были трусики и лифчик, все остальное он с меня снял.
Я была в ярости. Сначала. Просто обезумела от отвращения. Представила его огромные противные руки, беспрепятственно шарящие по моему телу. Как он снимает с меня чулки. Гадость.
Потом подумала о том, что он мог со мной сделать. И не сделал. Решила, что не стану устраивать скандал.
Но — молчать.
Ведь скандалить, кричать на кого-то означает, что есть еще какой-то контакт.
С тех пор мне в голову пришли еще две вещи.
Первое: он нелеп и странен настолько, что мог раздеть меня, вовсе и не думая ни о чем таком, в силу ему одному известных представлений о том, что «подобает», а что «не подобает» делать. Может быть, он просто думал, что «не подобает» лежать в постели одетой.
А может быть, он хотел мне напомнить. О том, что он мог бы сделать со мной, но не сделал. О своем благородстве. С этим я могу согласиться. Мне действительно повезло.
Только от этого мне еще страшнее. Почему он ничего не сделал? Что он такое на самом деле?
Между нами теперь — глубокая пропасть. О наведении мостов и речи быть не может.
Теперь он говорит, что отпустит меня только через четыре недели. Болтовня. Не верю ни одному слову. Предупредила, что постараюсь его убить. И могла бы. Не задумываясь. Ни на секунду.
* * *
Понимаю, как я была не права. Слепа.
Продалась Калибану, как уличная девка. Позволила ему тратить на меня столько денег. И хотя сама себя убеждала, что это только справедливо, это вовсе не так. Я все-таки испытывала чувство благодарности, из-за этого старалась относиться к нему получше. Даже когда дразнила, шипела, даже когда смеялась над ним. Даже когда швырялась его драгоценными тарелками. Ведь все это доказывало: он что-то для меня значит. А надо было показать ему, что он для меня не существует. Теперь так и будет. Сплошной лед.
Заморожу его до смерти.
Он во всем — слабее меня. Его единственное преимущество — то, что он держит меня здесь. Только в этом его власть надо мной. Он ничего не умеет делать лучше, чем я. Ни вести себя, ни разговаривать. Он гораздо хуже. Настоящий старик-водяной. От него не избавишься, если не стряхнешь со спины.
Силой.
Вот сижу здесь и думаю о Боге. Кажется, я больше не верю в Бога. Дело не только во мне. Я думаю обо всех, кто вынужден был вот так жить во время войны. Об Анне Франк и множестве таких, как она. И еще о далеком прошлом. Об истории. И я чувствую, знаю: Бог не вмешивается. Позволяет нам страдать. Если молишь о свободе, тебе может стать полегче уже просто потому, что молишься, или потому, что обстоятельства так складываются: приносят свободу. Но Бог не слышит. Не может. В Нем нет ничего человеческого, у Него — ни слуха, ни зрения, ни жалости или стремления помочь. Я думаю, может быть, Бог и создал мир и основные законы эволюции материи. Но Он не может заботиться о каждом из нас. Он так все и задумал: какие-то люди радостны, другие печальны, одним везет, другим — нет. Кто печалится, кто радуется — Ему неизвестно, да и неинтересно. Так что на самом деле Бога не существует.
