Егору Егоровичу остается утвердительно кивать: конечно, компания для Жоржа неподходящая. Человек, способный торговать тайнами общества, — подобная личность позорит человечество. И как все последовательно и ясно: два подлеца чего-то не поделили, и один послал анонимный донос на другого, а тот сам себя выдал. Какое бесстыдство и какая грязь! Нет, Егор Егорович ни в чем не кается: поступить иначе он не мог.
— И имей в виду, — добавляет от себя Анна Пахомовна, — что эта особа усиленно лезла ко мне со всякими любезностями, воображая, что я ничего не замечаю. Просто — полуголая самка с нахальным лицом. Только вы, мужчины, можете быть такими слепыми!
Взволнованная воспоминаниями, Анна Пахомовна запирается в спальне и, впервые после долгого воздержания, прибегает к наркотическому действию валериановых капель.
Некоторое время мысли обоих супругов опять развиваются в форме заголовков. Духовное одиночество вольного каменщика. Реминистенции Анны Пахомовны. Колонна мужская и колонна женская. Трость как орудие справедливости. Что такое героизм? Роль случая в нашей жизни. Чуткость обоняния соседских кошек. А все-таки — что будет дальше? Время — врач скорби. Возможно ли полное взаимное понимание?
Последний вопрос получает неожиданное разъяснение. Минут через десять Анна Пахомовна выходит из спальни преображённой и с заплаканными глазами. В её походке есть что-то грациозное и в высшей степени женственное. Прежде всего она без слов целует небольшую лысину задумчиво сидящего Егора Егоровича и лишь затем говорит:
— Гриша, я все, все отлично понимаю. Может быть, я была немного легкомысленна, но я ничем не нарушила… я ничего, ничего не сделала дурного.
И прежде чем Егор Егорович успел широко открыть рот, она прибавила:
— Я всегда знала, что ты меня любишь и смело встанешь на защиту чести женщины и твоей жены!
Последние слова смешались со счастливыми рыданиями.
За оградой храма
Оказывается, Жорж далеко не мальчик, а вполне солидный инженер, подающий большие надежды и необходимый Франции своими познаниями. И даже возможно, что Франция позовет Жоржа применить его знания в колониях. Мосье Жорж говорит об этом небрежно, но с чувством человека, готового исполнить свой долг. Анна Пахомовна, подлинная мать, совершенно применилась к тону Жоржа и тоже рассуждает об этом как о вещи очень естественной, и удивляется только такой неосновательный человек, как Егор Егорович. То есть он, конечно, готов радоваться такому явлению, но как-то не вполне уверен, что Франция действительно нуждается в Жорже. В нем самом, например, Франция окончательно не нуждается, а как раз наоборот: никакой нужды не имеет. Анна Пахомовна легко себе представляет, что вот Жорж будет там что-нибудь строить или даже кем-нибудь управлять, хотя в колониях много негров и комаров.
— Но тогда, Жорж, тебе придётся купить пробковый шлем? Я слышала, что без шлема совершенно невозможно.
У самой Анны Пахомовны завелось в последнее время множество забот, каких раньше не было. Прежде всего — большое количество всякой починки; каким-то образом все стало быстро рваться и изнашиваться, особенно белье. Затем Анне Пахомовне пришлось вспомнить, что в юности, то есть сравнительно не так давно, она сама себя умела обшивать; конечно, простенькие фасоны, юбка и кофточка, труднее всего ворот, но можно пришивать воротничок из органди или галстучек из той же самой материи, что и кофточка. Дважды в неделю базар, каждодневно стряпня и дважды мыть посуду — самое неприятное. Невероятно быстро стала всюду скопляться пыль, даже какими-то хлопьями и кусочками, так что Жанна д'Арк и Достоевский задыхаются и чихают друг на друга. Главное — строжайшая, во всем вынужденная экономия. С Егором Егоровичем вместе высчитали, что могли бы прожить ещё полгода без особенных лишений, но во всех прихотях себя урезывая и при условии, что Жорж найдет скоро хоть какой-нибудь заработок. А затем? А затем, очевидно, крайняя нужда, даже нищета. Если даже продать земельный участок…
И вот тут начинался спор. Анна Пахомовна стояла за продажу, хотя найти покупщика и нелегко; все-таки можно будет ещё продержаться, пока Егор Егорович как-нибудь устроится. Егор Егорович, во всем уступчивый, единственно в этом никак согласиться не мог. Именно в своём участке и в доме все спасенье —: на случай чёрных дней, уж если, понимаешь, но совсем — г ложись и помирай. Как-нибудь отеплить дом, чтобы и зимой было можно жить. Нет, все что угодно, а домик сохранить! Огородик развести, капуста там, лук, помидоры, салат. «Это совершенно вздор, Гриша, потому что никогда не прокормиться. И если поселиться там, то уж ты никогда не найдешь работы в Париже. Во всяком случае, я не согласна доить корову». — «Коровы не будет, а вот я все думаю: кролики…» — «И ешь сам эту гадость! И почему ты думаешь, что не найдешь работы здесь?» — «Да нет, я только на случай, потому что ведь неизвестно…»
Анна Пахомовна не старуха и не желает окончательно лишать себя последних культурных условий жизни. Уж лучше немедленно переехать в две комнатки… Оставаясь одна дома, Анна Пахомовна даже плачет, вспоминая время, когда в Казани она была юной неопытной девушкой и мечтала о счастье, которого, конечно, так и не дождалась. И вот она вынуждена дважды в день мыть тарелки. Жорж — добрый мальчик и жалеет свою мать, а Егору Егоровичу совершенно безразлично, ему дороги только его масонские приятели. Этому человеку она отдала свою жизнь и была ему верна, отказавшись от тысячи возможностей, гордо отвергнув все, все, что бросали к её ногам. И вот — вся жизнь разбита, и её хотят заставить доить коров и кроликов!
— Если ты получишь место в колониях, я поеду с тобой, Жорж.
Жорж отвечает просто:
— Qui, maman[111].
И действительно, Жоржу необходимо будет завести своё хозяйство. Это гораздо экономнее и гораздо солиднее. Жорж благоразумен, практичен, и ему, на русский счёт, приблизительно сто шестьдесят пять лет. В школе Жорж позволял себе некоторую ветреность, теперь у него круг серьёзных и полезных знакомств. Жорж нужен Франции, Франция нужна Жоржу.
Собственно, единственное, что смущает Анну Пахомовну, это пробковый шлем. Бывают ли дамские пробковые шлемы? Анна Пахомовна едет на верблюде в пробковом шлеме, окружённом розовым газом. Негры в страхе разбегаются. Анна Пахомовна отдыхает под пальмой, на которой растут бананы и финики. На Анну Пахомовну, погруженную в свои думы, нападает разъярённая жирафа, но её спасает вождь племени, богатейший индейский магараджа; он убивает жирафу и поливает одеколоном потерявшую сознание Анну Пахомовну. «Ах, кто это?» В награду за спасенье магараджа просит Анну снять на минуту пробковый шлем — и золото волос рассыпается по плечам. Дома, в своём вигваме (род тамошней гарсоньерки), Анна лежит, раскинувшись на шкуре убитой жирафы, то есть пантеры, и немного мечтает о магарадже, который в это время ветром скачет по пустыне, безнадёжно стараясь победить внезапно вспыхнувшую в нем страсть к белой женщине. Но придётся бедняге успокоиться: Анне довольно её европейских приключений! Стиснув зубы, бедная женщина роняет слезы в пробковый шлем.
Каким все это кажется сказочным и далёким от действительности! А между тем в канцелярии министерства колоний благодетельный чиновник как раз макает перо в чернильницу — и мир иллюзий вот-вот обратится в действительность.
* * *
Лоллий Романович Панкратов водит карандашом по обрывку картона. Любопытно, что ему совершенно нечего делать: заказов на коробочки и наклейку этикеток давно уже нет; все заказы отдаются лицам французской национальности, и это так естественно. На кусочке картона крупным и корявым почерком Лоллий Романович выписывает слово «естественно», подчёркивает, ставит два восклицательных знака и думает дальше.
Естественно, что во Франции преимущественное право на питание имеют французы, в Германии — немцы, и вообще уроженцы соответствующей страны. Естественно, что при наличии безработицы страдать от неё должен пришлый элемент. Лоллий Романович — пришлый элемент. И поэтому пониже слова «естественно» Лоллий Романович кургузым карандашом отмечает для памяти: «Пришлый Элемент». Оба слова с большой буквы, на конце нет твёрдого знака, так как русские интеллигенты перестали его употреблять приблизительно в девяностых годах прошлого столетия. Сознание этого явилось огромным удовлетворением, когда твёрдый знак был наконец уничтожен новым правописанием: личная инициатива и тут опередила законодательство.
Но в девяностых годах прошлого века ещё не была достаточно усвоена мысль о том, что преимущественное право на потребление пищи принадлежит людям господствующей в данной стране национальности, а просто считалось, что оно, по справедливости, принадлежит голодному; на этой основе были развиты социальные учения о распределении богатств, о соотношении труда и капитала, теория прибавочной стоимости и так дальше. Подходящий случай отметить на картоне буквенные изображения «и т. д.», «и проч.», «и т. п.». Следует подпись — «проф. Панкратов». Просто, безо всякого росчерка. Росчерк делают чиновники, профессора — никогда. Перед скромным сокращением «проф.» обладатель вышеозначенного имени добавляет всеми буквами и не без горечи «бывший». И ещё раз, с красной строки — «бывший, бывший, бывший», тем осложняя функции нервной системы. Затем остаток картона заполняется крупной вывесочной надписью, с потугами на стройность и чёткость букв:
