Шлиппенбах, слегка понизив голос, начал:
– Я обратился к вам, потому что ценю интеллигентных людей. Я сам интеллигентный человек. Нас мало. Откровенно говоря, нас должно быть еще меньше. Аристократы вымирают, как доисторические животные. Однако ближе к делу. Я решил снять любительский фильм. Хватит отдавать свои лучшие годы пошлой журналистике. Хочется настоящей творческой работы. В общем, завтра я приступаю к съемкам. Фильм будет минут на десять. Задуман он как сатирический памфлет… Конечно, я мог бы отказаться. Но почему-то согласился. Вечно я откликаюсь на самые дикие предложения».
Итак, весь день Петр Алексеевич I блуждал по городу, натыкаясь на реалии брежневского Ленинграда, выпивал, разумеется, становился ближе к народу, не избегал вынужденного общения с представителями правоохранительных органов, а также, по требованию режиссера неоднократно входя в кадр и выходя из кадра, недоумевал, тот ли это самый город, который он основал 27 мая 1703 года.
Конечно, перспективы и ряд архитектурных построек были узнаваемы, но люди, встречавшиеся на пути, вызывали недоумение, ведь большинство из них не выказывали ему, императору Всероссийскому, должного уважения, принимая его то ли за иностранца, то ли за сумасшедшего, то ли за лицедея, напялившего на себя маску государя на потеху публике.
Из рассказа «Шоферские перчатки»:
«Оказалось, что, когда тебя снимают, идти неловко. Я делал усилия, чтобы не спотыкаться. Когда налетал ветер, я придерживал шляпу.
Вдруг Шлиппенбах начал что-то кричать. Я не расслышал из-за ветра, остановился, перешел через дорогу.
– Ты чего? – спросил Шлиппенбах.
– Я не расслышал.
– Чего ты не расслышал?
– Вы что-то кричали.
– Не вы, а ты.
– Что ты мне кричал?
– Я кричал – гениально! Больше ничего. Давай, иди снова».
Актерское дарование Довлатова раскроется уже в Америке, где он будет блистательно выступать на радио, а также читать свои тексты перед переполненным залом, а пока в голову приходила лишь та давнишняя воображаемая встреча с Куприным у Чинизелли с последующим заседанием в заведении Чванова.
Александр Иванович любил повествовать о том, когда он, еще будучи подпоручиком, мечтал сыграть роль Подколесина в гоголевской «Женитьбе». Весьма и весьма привлекала его именно эта роль почему-то. Однако без разрешения командира полка Александра Прокофьевича Байковского, который, по словам Куприна, был «человеком в душе прекрасным, добрым и даже сентиментальным, но притворявшимся на службе крикуном, бурбоном и грубияном», сделать это было невозможно.
Однако в ответ на свою, как ему казалось, невинную просьбу Саша Куприн услышал оглушительный крик:
– Какая еще женитьба?! Вам, подпоручик, еще рано жениться!
– Ваше высокоблагородие, разыгрывается комедия Гоголя «Женитьба»…
– Какого еще Гоголя?! Не знаю никакого Гоголя! А ломать комедию не позволю!
Стало быть, актерский дебют Александра Ивановича так и не состоялся.
А вот похожему на Куприна Сереже Довлатову посчастливилось сыграть не какого-нибудь чиновника, надворного советника Ивана Кузьмича Подколесина, а самого императора всероссийского Петра Алексеевича Первого.
Сцена 15, кадр 2, дубль 1: Петр I в исполнении С. Довлатова стоит на месте Медного всадника работы скульптора Этьена Фальконе, и, нешуточно споря с ветром, дующим с Финского залива, произносит:
О, мощный властелин Судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте уздой железной
Россию поднял на дыбы?
К памятнику подбегают милиционеры и стараются взобраться на постамент, чтобы стащить с него Довлатова, пытаются схватить его за ноги, вернее за ботфорты, но соскальзывают вниз, вновь лезут наверх, угрожают наказанием и каторжными работами…
Нора Сергеевна будит своего сына и напоминает ему, что они должны лететь дальше, а по громкоговорителю объявляют, что началась посадка на рейс Будапешт – Вена.
И снова 7 месяцев, но теперь уже в Вене.
О том, что происходило с Сергеем Донатовичем в это время, мы можем судить из переписки Довлатова с Еленой Давидовной.
Вот избранные места из этой переписки:
«Все равно ехать было необходимо. Альтернативу даже рассматривать ужасаюсь. Год, два – и все наладится. Если мы будем стойкими, талантливыми и добросовестными. Согласись, что многие ваши и наши трудности – результат нашего же легкомыслия… У нас все хорошо. Квартира в центре, приличная, две берлоги и гостиная. Кухня на одного человека. То есть на меня. День состоит из работы, чтения, хлопот, англ. языка и воспоминаний».
«Об Америке я знаю все, что можно знать, не побывав там. Планы, конечно, неопределенные. Мы по-разному смотрим на вещи… Я знаю, что литературой не прокормишься. Об аспирантуре думаю. Но отсюда трудно думать. Приеду – разберусь. Самая общая перспектива такова. Идеально было бы найти работу, близкую к литературе или журналистике… Можно что-то преподавать. Можно работать корректором… Параллельно издавать старые и новые вещи, искать дорогу в амер. периодику».
«Я функционирую с шести утра. Три часа пишу. Три часа занимаюсь английским. Потом читаю.
Хожу на рынок. Мне послали из Франции книги. Так что я везу маленькую библиотеку. Томов в двадцать пять. Солженицын, Набоков и т. д. Везу очень красивую Библию. Гениальную книгу «Москва – Петушки» Ерофеева… Максимов заявил: «Буду печатать все, что пришлет Довлатов». Поставил в 19-й номер (18-й целиком посвящен 60-летию Солженицына)… Тут есть нечто вроде эмигрантского клуба. В субботу был мой вечер. Очень смеялись и хлопали. Обидно, что вас не было. Я так завидую всем, кто с женами и дочками!»
«Мы живем однообразно и тихо… двадцать пятого буду читать в институте славистики.
Ходил в парк убирать листья, за деньги. Заработал больше пятисот шиллингов. Еще предлагают малярную работу, но нет грязной одежды, все новенькое…
У меня лежат два приглашения из Франции, по одному – из Мюнхена и Рима. Все поражаются, что я не еду. Одному ехать скучно».
«Мы готовимся к отъезду. Вылетаем 22-го февраля в 12.20 (по евр. времени. По-вашему в 6.20 утра). В аэропорту Кеннеди будем в 17.20 (по амер. времени). Рейс: TW-831. Если можете – встречайте…»
В уборной аэропорта JFK New York пожилой темнокожий уборщик совершенно безучастно гоняет шваброй по кафельному полу воду, устраняя подобным медитативным образом последствия протечки трубы. До вызова сантехника дело еще не дошло, и лужа уже приняла угрожающие размеры.
Для человека, прожившего 37 лет в Ленинграде, такая сцена является чем-то обыденным, даже домашним, потому что можно, как в детстве, бегло оценив масштаб бедствия, обнаружить отмели и по ним в несколько прыжков преодолеть препятствие, чтобы оказаться у рукомойника.
Включить воду, посмотреть на себя в зеркало, висящее над смесителем, горячая и холодная вода на котором отмечена
