Мы помчались по анфиладе, умница подруга не вопила. Возле восковой фигуры Горбачева, щупаещего награды Брежнева, столпов политической возни древности, на скамеечке, исписанной интересным краеведению имперским и армейским матом, сидели толмач и шизик Алеша, мирно беседуя сопением. Я крикнул:
– Атас! Облава. Все врассыпную.
Дурачье заметалось на трехметровом пятачке. В дверях в подвал и бойлерные показалась заспанная, мятая и сытая физиономия Нюры, она взвизгнула:
– Сюда, соколики. Вниз, – и толмач кинулся к ней. Мое дурье засуетилось, нелепо размахивая руками и фукая. С двух сторон топотали кожаные альпийские ботинки и верещали свистки.
Тогда я схватил шизика за руку, оглянулся, подтянул его к гробине вождя с бантом. Отодвинул бесцеремонно мумию, силой вложил рядом впадающего в обморок ужаса Алексия и прикрыл траурной попоной. Потом переселил кепку на голову недотепы, поднял его руку и вложил в нее бант. Пара выглядела достойно. Оставалось расправиться со своей девчонкой, которая почему-то заинтересовалась восковыми уродами. Спецназ уже топал в анфиладе. Прятаться было негде, кощунственная мысль разместить малышку между вождем и идиотом покинула меня. Время мое закончилось.
Я поднял глаза и увидел огромные напольные часы, дверка их спокойно распахнулась. Внутри двухметрового корпуса сидели бронзовый маятник и гири. Я схватил девушку Тоню за узкую талию и впихнул ее бедра и зад между механизмами боя и звона, и втолкал внутрь ноги. Тоня тихо, как полдень у испорченного будильника, пискнула. Выглядело все шито-крыто.
Пробежали первые спецбойцы, мощно сбросив меня тычком на пол. Надо мной наклонилось сияющее синевой лицо бармена с белой, явно не пивной пеной на губах.
– С тобой потом, – скривился бармен. – Медленно. Где эти! – заорал он. – Толмач где, контра?
И я от неожиданности и ужаса совершил роковую ошибку. Моя голова автоматом повернулась к дверям, где скрылись тетя Нюра и толмач.
– Сявкин, за мной! – взревел майор и, вскинув оружие, кинулся в подвал, а я поднялся и похромал туда же.
Внизу, в первой бойлерной, было пусто, но за следующей дверью оказалась выставлена мизансцена. В темноватой, урчащей дизелем, залитой пятнами мазута котельной подручный Сявкин держал на мушке окаменевшего бывшего метростроевца Афиногена, а рычащий слюной бармен таскал по полу и дергал за волосы и тыкал оружием в рот растрепанной бабке Нюре, на моих глазах состарившейся на тридцать семь лет.
– Где? Где эти? Отвечать, костлявый гиббон. А ты не кружись, падаль. Где этот?
Афиноген молчал, все больше сутулясь. Я замер у двери. Нюра чуть вывернулась и крикнула:
– Ежли б я тебя родила, ирод, тут же удавила ляжками в моче. Помоешник!
Майор улыбнулся.
– Раз, – сказал он и приподнял «Беретту». – Два…
– Тама, тута, – тихо выдохнул слесарь. И ткнул пальцем в угол. Из открытого люка в канализацию парило смрадом.
– Тут не скроешься, смирно, поди, сидит, – наклонился нал люком помощник Сявкин и разрядил свой наган в яму. В закрытом пространстве заложило от грохота уши. Пальнул туда и майор. Потом поглядел на Нюру, схватил ее за волосы и подтолкнул к люку.
– Брось, – попросил слесарь.
– Тебя, рваный пупок, даже дворовые суки не станут жрать, – просипела взбешенная старуха, стараясь достать до синей рожи изверга. Грохнул выстрел, и старая Нюра, как бы у подъезда на лавочку, присела возле колодца в клоаку. И майор, еще раз глянув вниз, сбросил обмякший куль специалистки по прессам, большой любительницы флейты, в виде бомбы и груза на голову спрятавшегося толмача.
– У-у-у! – тихо завыл Афиноген. Набычился и бросился к супостатам, и все трое, вся троица разом скатилась в широкий прожорливый рот колодца. В канализационный приемник, в море нечистот и забвения. Из этого ада, я знал, исхода не было.
Слезы грязи, пота, битума и говна текли по моим щекам Я лежал возле колодца и глядел вниз, во влекомую своим весом и тяжестью реку. Защипало легкие и глаза, я вылез и побрел наверх. Там я вынул из-под затихших шизика и вождя свой ранец и нацепил на плечи. Спецбойцы орали и топотали наверху, в кадрах и администрации. Девушка Антонида тихой мышкой сидела в часах, на ее щеках отпечаталась цепь от гири.
– Идем, – и часы ответили мне благодарным густым боем.
В третьей бойлерной мы откинули решетку люка, сползли по лесенке, проткнулись через проход, еще свалились вниз и вышли в полутемную шахту метрополитена.
– Куда? – тихо спросила подруга.
– Туда, триста метров… четыреста… станция.
Путь показался долог. Пока ковыряешься по шпалам, освещая путь между редко тлеющих фонарей слабым фонариком, нужно еще помогать спотыкающейся нагрузке по путешествию, безуспешно разглядывать возможные боковые площадки для внепланового отхода, если вдруг внеочередная дрезина захочет смолоть нас в фарш.
Тоня держалась молодцом, ей ведь не пришлось участвовать в последнем акте трагедии. Или предпоследнем. На моем ПУКе было половина второго, по расчетам в два часа могла появиться дрезина, везущая левые боеприпасы мирным южным и северным братьям по разуму. Впереди чуть забрезжил свет, показалась станция, едва освещенная двумя-тремя верхними огоньками. Здесь все было расколочено и разбомблено, будто огромный великан-шизик и одновременно даун, кретин и дебил поработал тут отбойным молотком, годным для освоения луны.
– Что, Петенька, что делать? – испуганно спросила девушка, когда мы выбрались на покрытую выбоинами и ямами платформу.
– Не знаю, – сказал я. Оставалось двадцать минут. И осмотрелся.
– Давай что-нибудь скинем на путь.
– А что кидать?
Действительно, вся рухлядь на станции была очень тяжелой, камни и обломки бетонных плит в полроста и явно не по зубам нам, муравьям. Мне пришла на ум счастливая мысль. Раскуроченный вход на бывший эскалатор перекрывал плотный ржавый, трещащий жестяной лист, его надо было подцепить и вырвать. Я приладил к нему веревку и стал тянуть, моя девушка отчаянно дергала, пытаясь сохранить любовнику хоть каплю сил. Наконец громада листа треснула и с грохотом обвалилась.
– Тащим, – судорожно дыша, скомандовал я, и двое в этой утлой лодке полутемного пакгауза, не считая ежесекундно вырывающегося, крошащегося листа, стали корячиться и охать. Мы явно не успевали и сели, тяжело задыхаясь в спертом воздухе.
Какое-то непонятное шуршание, треск, как от обычных электрических искр шаровой молнии, ищущей голову глупца, тихий тертый шум врезался в предгробовую тишину станции. Глянцевые буквы на почти облетевшей облицовке сообщали: «Бульвар Евгения». Я обернулся, повернула голову и Антонина. Мы вскочили и попятились, волосы наши встали дыбом и перемешались. А как же, как же, воды ведь нет, – почти подумал я.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
