С бандитизмом в стране было покончено.
В речи к народу сразу же по завершении недели милосердия, Гамов именно так и обозначил достигнутый успех.
— Всего сложило оружие 273565 человек, — сказал он. — Это означает, что массовый бандитизм ликвидирован. Отдельные преступления могут совершаться, от единичных преступлений не застраховано ни одно общество. Но организованной преступности больше нет. Вдумайтесь в это! Из внутренних войск, воевавших с бандитами, мы теперь сформируем десять дивизий в помощь фронту. Не меньше дивизий дадут и «амнистёры». Какое облегчение для страны! Какое облегчение!
Он закончил речь обращением к женщинам. Воззвания к женщинам, как некий ударный аккорд, завершали почти все речи Гамова к народу:
— Милые мои подруги! Я обещал вам, что эту зиму вы будете без страха шагать по ночным улицам. Поздравляю вас: для страха оснований больше нет. И ещё поздравляю многих с тем, что их соскользнувшие с честной дороги дети и близкие вновь возвращены к нормальной жизни нормальных людей!
На очередном Ядре Гамов изъяснялся совсем не в таких радужных тонах. Впервые он сделал выговор Прищепе.
— Полковник Прищепа, вы безобразно ошиблись! Уверяли, что бандитов в стране сто семьдесят – сто восемьдесят тысяч, а сложило оружие в одну неделю больше двухсот семидесяти. Как строить надёжную политику на такой ненадёжной разведке? А если сведения о неприятельских силах столь же точны? Может быть, стремительное продвижение маршала Вакселя к Забону объясняется тем, что трагически преуменьшены его реальные силы?
Павел признал недостатки разведки, но указал и на объективные причины просчётов. В районах военных действий у него своя агентура. И живым агентам там помогает инструментальная разведка, сеть тайных датчиков — приборы точные и надёжные. Но внедрять своих людей в бандитские шайки гораздо трудней, инструменты здесь неприменимы. Наблюдать за неприятельской армией проще, чем следить за десятком преступников, сбившихся на короткое время в одну стаю.
Гамов продолжал утверждать, что трудно вести политику, когда неточно представляешь себе настроение народа. Ошибка с количеством бандитов лишь часть более общей и трагической ошибки — неизвестности, сколько людей поддерживают нас, а сколько наших противников. В каждой квартире не поставишь подслушивающее устройство, в каждую семью не введёшь своего агента.
— Побойтесь бога, Гамов! — не выдержал Готлиб Бар. — Да спросите у меня, если не верите Прищепе! На заводах, на селе, в магазинах, это всё мои объекты, нашу деятельность одобряют, нас хвалят.
— Вы меня не поняли, Бар. Я не утверждаю, что наша разведка уже ошиблась в оценке настроения народа. Но говорю, что такая ошибка возможна, и мы можем её проглядеть.
Гамов, уверен, высказывал давно обдуманное. Он считал, что в обществе, сцементированном единой волей, в данном случае его, Гамова, верховной волей, очень трудно распознать истинные настроения людей. Свободного обсуждения нет, борьбы партий не существует — как же узнать, о чём думает средний житель? В стране, где нет разногласия мнений, нет и точного понимания людей. Мы сами создали такую страну, но, используя достоинства единовластия, не должны забывать и о присущих единовластию пороках.
— А Фагуста? — возразил я. — А этот беспардонный демагог, которого вы почему-то опекаете, разве он не высказывает открыто мнения, отличные от наших?
— Рад, что вы, наконец, нашли пользу в деятельности редактора «Трибуны», Семипалов. Фагуста — как бы узаконенный критик всего, что мы делаем. Он — крайность. А масса молчит. Только чрезвычайные события заставляют всё население открыто заговорить.
— Информация методом провокации, — сострил Готлиб Бар. До министерского поста он считался мастером острословия, но сейчас и ему было не до острых словечек. Всё же он повторил с удовольствием: — Информация методом провокации!
— Вы правы, Бар. В нашем обществе народ на откровенность надо провоцировать. Лишь чрезвычайность заставляет людей забыть о молчании. Вот почему так опасно ошибся наш друг Прищепа в оценке реальной мощи бандитов. И меня тревожит, что мы строим свою политику, не ведая реального настроения народа. Поразмыслите об этом.
После заседания я вышел вместе с Гонсалесом.
— Просьба, Гонсалес, — сказал я. — Только не спрашивайте, зачем мне нужно то, о чём попрошу. Пока это мой секрет. Не могли бы вы по одному моему требованию арестовать человека и держать его в заключении, пока я не прикажу его освободить или не предам вашему суду?
Гонсалес обиделся.
— Вы, кажется, забыли, Семипалов, что в моём подчинении вся полиция и все охранные войска? Могу арестовать любого. Даже вас самого!
— В своём аресте я пока не нуждаюсь. И постараюсь не забывать, что в ваших руках вся полиция и все охранные войска.
Я мог бы попросить об аресте и Павла Прищепу, отношения у меня с Павлом были иные, чем с Гонсалесом. Но я учитывал, что репутация у Чёрного суда куда грозней, чем у разведки.
3
Отношения с Войтюком развивались так, как и должны были развиваться. Он стал не только угодливо слушать, но и осторожно задавать вопросы. Следующей стадией должна была стать наглость. Надо было показать ему, что реальность иная: он в моих руках, а не я в его.
— Войтюк, — сказал я после его доклада о новостях в международной жизни, — не кажется ли вам, что у нас утечка информации?
Он и глазом не моргнул.
— В каком смысле — утечка информации?
— В самом прямом. Передают врагам государственные тайны.
— Полученные у нас?
— Полученные от меня.
Ему стало изменять натренированное хладнокровие.
— Кто же мог передать секретные сведения, полученные от вас?
— Вы, Войтюк. Вы передали их за рубеж.
Он всё же ещё не верил, что разоблачён. Он молчал, собираясь с мыслями. Я тоже молчал. Он решил, что лучшая оборона — не соглашаться с обвинениями. Таков, очевидно, был внушённый ему стандарт оправдания — для лёгких случаев.
— Не могу поверить, что вы серьёзно, генерал! Мне — и такое обвинение! Это же чудовищно!
— Почему чудовищно? Нормальное явление, Войтюк.
— Отказываюсь понимать! Немыслимое обвинение! Совершенно немыслимое!
— Серьёзное, Войтюк, только серьёзное. В остальном, повторяю, вполне нормальное. Ибо вы делали лишь то, что должны были делать.
— Делал то, что и должен был делать?
— Именно. Раз вы профессиональный шпион…
— Генерал, я глубоко уважаю вас. Но это не значит, что я готов снести любые оскорбления. Я приму свои меры.
— Примете свои меры? Какие? Вздумали мне грозить?
Он постарался взять себя в руки. Вначале он сильно побледнел, теперь краска возвращалась на щёки.
— Чем я могу угрожать вам, генерал? Я знаю своё место. Но я потребую доказательств! Все обвинения — только слова, если за ними не стоят факты.
— За ними стоят факты, Войтюк. Вы понимаете, что любой начальник интересуется тайнами своих подчинённых, особенно занимающих такие ответственные посты, какой вы занимали сперва у Вудворта, а теперь у меня. Ваш покаянный лист меня разочаровал, Войтюк. Вы забыли упомянуть в нём о полученном вами подарке — изумрудном колье, фамильной драгоценности старинного рода Шаров. И преподнёс вам это колье сам Ширбай Шар, министр его величества Кнурки Девятого. Очень важные сведения надо было передать Ширбаю, чтобы он расстался с родовой драгоценностью.
Войтюк не напрасно выбрал себе профессию, требующую не только проницательности, но и мужества. Он тревожился, пока сохранялась неизвестность, и шёл в открытый бой, когда другого выхода не было.
— Вы не думаете, генерал, что для ценного подарка могли быть и иные причины, кроме политических?
— Бросьте, Войтюк. Это дешёвый приём — намекнуть на интимные связи между вашей женой и Ширбаем. И нет вам нужды обливать грязью себя и жену. Не было у вашей жены связи с Ширбаем. И не могло быть. Во-первых, вы сами не допустили бы такой связи, для этого вы слишком любите свою жену, это мне известно. И во-вторых, развратник Ширбай настолько пресыщен связями с женщинами, что за ещё одну связь, даже с такой красавицей, как ваша жена, не отдаст одну из фамильных драгоценностей. Другое дело — оплата важных государственных секретов. За некоторые из них и драгоценностей не жалко.
— Вы говорите так, будто знаете, какие государственные секреты я передавал Ширбаю Шару?
Войтюк дошёл до такого спокойствия, что закинул ногу на ногу. Ещё ни разу он не позволял себе подобной вольности. Сознание, что против меня имеется убийственный козырь, продиктовало ему внешнюю развязанность.
— Вы сами скажете, что именно передавали Ширбаю.
— На допросах у вашего друга Прищепы? Уж не собираетесь ли вы меня арестовать?
