Кто-то придумал ужасную шутку:
— Мальчик, где твой папа?
— Еще в тюрьме.
— А где твоя мама?
— Уже в тюрьме.
Своих родителей мы представляли только в тюрьме. Мы с мамой были такие чужие, что, когда она вернулась, я хотела убежать от нее в детдом… (Останавливается. Молчит.) И я это никогда не поправлю… Мамы давно нет… Об отце мама не могла говорить, было впечатление, что она его не знает… (Молчит.) Я ласкала, гладила ее только мертвую… Когда она лежала в гробу… Во мне проснулась такая нежность, такая любовь… Она лежала в старых валенках, потому что ни туфель… ни домашних тапочек у нее не было… А мои — маленькие…
Я целовала ее… Я так хотела заплакать… Но я не плакала…
Знаете, когда я по-настоящему научилась плакать? Когда вышла замуж, когда у меня родился сын… Когда я была счастливая…
Вот и все… Вся жизнь… То, что вмещается между взмахом крыла и лопаты… У какого-то поэта прочла… Запомнила… Между взмахом крыла и лопаты…
…Купила красивые туфли. Разорилась. Я хотела, чтобы меня похоронили в красивых туфлях… У меня никогда их не было. Покупала всегда или подешевле, или поношенные, в комиссионке. У меня никогда не было красивых вещей. Дорогих. Хотела еще кофту хорошую купить, да денег не хватило. Я уже насмотрела. Мохеровую. Теплую. Все же зима… Но зимой не так жалко умирать… Нет, все равно жалко. Даже старики… Они жалеют… Никто не уходит легко и радостно… А я? Я любовалась этим миром… Не налюбовалась… Мне нравится жить… В окно утром смотреть…
Написала записку: скажите Анечке (это моя внучка), что бабушка уехала далеко в гости…
В тот день встала рано и все время искала себе работу, чтобы быть занятой. Утром жарила котлеты. Хотела сильных запахов. Услышать еще раз, как пахнет жареное мясо… После затеяла большую стирку. Штопала. Что-то делать-делать. Но не думать. Мои любимые духи „Может быть“… Достала. Я хотела, чтобы после меня в доме жил запах жизни, а не смерти…
Из вещей, из предметов ничего не хотела оставлять. Ни моих фотографий, ни моих писем, ни моего почерка. Уходила, как из гостиницы, все вынесла, выбросила. Даже свой кусочек мыла, зубную щетку. Я помнила, как умерла соседка. Как торопились сгрести и вынести из квартиры то, что после нее осталось. А она прожила долгую жизнь, когда-то была известная балерина: фотографии, письма в больших картонных коробках… Какие-то сувениры, камешки, засушенные листочки… Скомканные записочки: „Любимая…“, „Принцесса…“, „Божественная…“ Все это ее сын паковал в большие целлофановые мешки и жег за нашим домом на пустыре. Человек столько мусора после себя оставляет…
Если бы я была влюблена в свою дочь… Или в своего сына… Я им чужая… Я им такая не нужна… А муж ушел… Он ушел к другой женщине… А я его люблю… До сих пор… Я — однолюб… (Вдруг улыбнулась.)
Поставила букет цветов, чтобы, когда войдут в мою комнату, не так испугались смерти… (Пауза.)
Я знаю, как надо жить в зоне… Я знаю, как можно выжить в зоне… Я выживала там много раз…
У меня психология зэка… Мои дети со мной обращаются, как будто я больная, больна какой-то неизлечимой болезнью. Я не выражусь… Я не объяснюсь… Был мой день рождения… Я что-то вспомнила о лагере… Мы радоваться не умеем, даже когда нам хорошо, что-то тянет душу. Я вспомнила, как мы любили праздник Первого Мая… В руке — красный флажок… Нам выдавали новые пальто и новые платья… Все одинаковые… Как нас поздравлял генерал… Мы ползли, царапались на высокий подоконник…
— Зачем ты нам это рассказываешь? Признаешься зачем? Ведь стыдно! — оборвал меня сын.
(Молчит, а потом продолжает, вдруг заикаясь, бессвязно.)
Они друг-гие… Они не б-были там, в зоне… Они к-красивые… На улице я люблю с-смотреть на м-молодых, а дома я… их… я… их б-боюсь… (Останавливается.) В детстве… В детдоме заикалась… Потом прошло… Вылечилась… Ин-ногда теп-перь возвращается… Скоро про… пройдет… По-п-п-пьем чай… Чайку… Сейчас заварю… (Уходит на кухню.)»
Через полчаса мы кончаем наш разговор.
«Он мне сказал, крикнул:
— Зачем ты нам это рассказываешь? Признаешься зачем? Ведь стыдно! На вас, как на лягушках, поставили бесчеловечный опыт. Унизительный. Понимаешь, унизительный! А вы гордитесь, что выдержали?! Остались живы?! Лучше бы умереть! А теперь ждете сострадания. Благодарности. За что? Как там древние говорили? Человек — это мыслящий тростник… Удобрение, навоз, а не мыслящий тростник. Песок… Строительный материал для коммунизма… Меня родили в рабстве и учили жить в рабстве… В зоне… Вокруг шумел праздник жизни, а вы в нем не участвовали. Твое поколение… Вас держали то ли в клетке, то ли в контейнере. А ты хочешь, чтобы я это помнил?! Ты никогда не будешь свободным человеком. Я слышу, как и во мне течет твоя рабская кровь… Я сделал бы себе переливание крови!!! Клетки все поменял бы! Даже если бы у меня была возможность отсюда уехать, я все равно такого бы себя увез с собой… С твоим составом крови… С твоими клетками… Ненавижу!!!
…Я пустила газ в квартиру… Включила радио…
Я была свободна… Я никогда не думала, что смогу это сделать…
Вы думаете, я не хочу жить? Я очень хочу жить! Я жизнью не налюбовалась…»
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Из сегодняшних газет:
«В России растет число самоубийств. „В 1991-м году 60 000 людей покончили с собой, это на 20 000 больше, чем год тому назад“, — сообщил руководитель Российского института общественно-политических исследований Геннадий Осипов, по информации агентства Интерфакс. „Россия стоит у пропасти, — заявил далее Осипов в разговоре за „круглым столом“, — миллион людей совершали попытку самоубийства, двадцать процентов населения, то есть пятая часть огромной страны, мечтают об эмиграции…“
Он сравнил нынешнюю ситуацию в России с XIII веком — перед татарским нашествием…»
«Франкфуртер Рундшау», 28 марта 1992 г.
«Горькая весть: Юлия Друнина покончила с собой. Она могла тысячу раз погибнуть на той войне, на которую ушла в семнадцать лет. А умерла по своей воле в гараже на даче… приняв снотворное и включив в машине выхлопной газ.
Самоубийство поэта… Мы помним Есенина, Маяковского, Марину Цветаеву. Кода поэт сам решает уйти из жизни, значит, в ней что-то очень неблагополучно. Вот и Юлия Друнина… Осталась предсмертная записка. Вот строки из нее: „Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл…“
Когда-то этим тылом был Алексей Каппер — талантливый кинодраматург и любимый, любящий муж. Но его она похоронила в Старом Крыму, где и себя завещала похоронить. Другой же такой любви в мире для нее не оказалось. И получилось, что оказалась она с ужасным, передравшимся миром один на один…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
