— Я бесконечно дорожу теми, что дошли до меня!
Беседа наша текла прерывисто и смущенно, будто слова вырывались помимо нашего желания.
— Мисс Чамли… Вы знаете — я сразу понял, что это судьба! Для меня нет и не будет никого, кроме вас. Скажите мне, что вы избрали другого — во что я не желаю верить! — и мое сердце будет разбито. Но — о, мадам! — если чувства ваши свободны, и вы не отвергнете мои притязания, то есть если вы готовы увидеть во мне не просто друга…
Мисс Чамли улыбнулась, глаза ее просияли.
— Мистер Тальбот, молодая особа с благосклонностью примет ваши признания!
— Я готов объявить о них всему миру!
— Обещаю, что на нашем корабле обо всем узнают раньше, чем он отойдет от пристани… Боже, а это что такое?
Наступило время отлива. Примерно в миле от нас чернели остатки нашей несчастной посудины, ясно видимые в кристально чистом воздухе. На вопрос мисс Чамли ответить было совершенно невозможно. Мы молча стояли на берегу. Подробности нашего путешествия проносились у меня перед глазами. Я утер слезы, притворившись, будто отгоняю надоедливую муху. Мисс Чамли пребывала в неведении о судьбе моих товарищей по кораблю, ей были неизвестны ни те страх и ужас, ни та жестокость и стойкость, ни та тоска и предчувствие смерти, которые все еще сочились с почерневших шпангоутов.
— Мисс Чамли, а что случилось с лейтенантом Деверелем?
— Он оставил корабль и поступил на службу к магарадже. Стал полковником, хотя у них там это называется как-то по — другому. Носит тюрбан и ездит на слоне.
И тут…
— Мистер Тальбот, глядите — флаг!
Я обернулся и поглядел направо. Не более чем в миле отсюда стояла «Алкиона».
— Боюсь, мадам, это сигнал отплытия.
Мы посмотрели друг на друга.
Пропустим взаимные объяснения, прощания и клятвы. Вы найдете их в любом романе — к чему повторяться? В конце концов, пришлось отвезти дам на пристань. Подозреваю, что я хлестнул несчастного коня сильней, чем ему когда — либо доставалось — от неожиданности он едва не сбросил нас с утеса. На пристань мы прибыли быстрее, чем уезжали оттуда. Мисс Оутс бросилась бежать по сходням так, словно за ней кто-то гнался. Я помог мисс Чамли спуститься. Сомнений не оставалось — экипаж готовился к отплытию. Слышались окрики: «Всем на корабль!», удары линька. Но что нам до них? Мисс Чамли с улыбкой повернулась ко мне.
— Даю вам слово сэр, что буду ждать, сколько понадобится — хоть всю жизнь!
— А я обещаю вам руку и сердце — на всю жизнь!
Повинуясь порыву, я и впрямь протянул ей руку. Она со смехом вложила в нее ладонь.
— Дорогой мой мистер Тальбот! Вы совершенно заморочили мне голову!
Ее цветущее личико очутилось совсем близко. Я сорвал шляпу и, забыв о приличиях и не обращая внимания на взгляды моряков, заключил мисс Чамли в объятия. Мы поцеловались. Никогда я не вел себя столь откровенно на публике — разве что в тех редких случаях, когда позволял себе лишнего. В тот же момент до меня дошло, что мы обнародовали свои чувства на глазах у всего судна. Не зря мисс Чамли обещала, что на корабле обо всем узнают раньше, чем он отойдет от пристани.
И он отошел, унося с собой мое сердце.
Тут мои дорогие читатели — ибо я намерен оставить многочисленных потомков — вообразят, что наша сказка подходит к концу. Что я сделал в колонии неспешную, но уверенную карьеру и… — но нет! Сказка только начинается!
На следующий день Дэниелс обмолвился, что «Алкиона» доставила необычайно объемную вализу, и попросил меня самому забрать адресованные мне письма среди почты, в беспорядке сваленной у него на столе. В тогдашнем смятении чувств моих почта меня мало интересовала. Горько было признаваться, что в последнее время письма из Англии приносили больше грусти, чем радости. Я распечатал их только через два дня после отплытия «Алкионы». Первым мне в руки попалось письмо от матери. Тон послания оказался на редкость приподнятым — без всякой видимой на то причины. Чему это она «несказанно рада»? Почему называет покойного крестного «дорогим другом»? Подобные эпитеты и при жизни-то доставались ему нечасто! Я перешел к письму от отца. Выяснилось, что наконец-то огласили завещание крестного. Мне он не оставил ничего, однако выкупил все наши закладные и передал их матери! Конечно, ни богатыми, ни даже состоятельными нас это не делало, но мы могли, по выражению отца, «вернуться к приличной жизни»!
Более того… Тут необходимо попросить уважаемых читателей, поелику возможно, сдержать недоверие и припомнить историю мистера Гаррисона, которого избрали в парламент без его ведома, и узнал он эту приятную новость, только когда наткнулся на английскую газету, оставленную кем-то в парижском борделе! Приходской священник из «гнилого местечка»,[46] которое принадлежало моему крестному, сложил с себя парламентские полномочия, и меня, Эдмунда Фицгенри Тальбота, выбрали вместо него! Ну, измыслите что-нибудь подобное, мистер Голдсмит! Попытайтесь превзойти такой сюжетный поворот, мисс Остен! Моему изумлению не было предела. Я снова и снова перечитывал блаженные строчки, а потом вернулся к письму матери, которое теперь преисполнилось смысла — да какого смысла! Первым порывом было поделиться радостной вестью с предметом моей страсти. Вторым — вытребовать немедленной аудиенции у мистера Маккуори.
Губернатор охотно пошел мне навстречу. Едва я сообщил ему эти исключительные известия и показал соответствующую часть отцовского письма, как он немедленно попросил считать себя не начальником, но другом.
Что тут добавишь? Мистер Маккуори извинился за то, что пока не в состоянии немедленно отправить меня на родину, но как только появится подходящее судно, так сразу, а сейчас, как ему кажется, следует возблагодарить божественное провидение за все его милости. Я, так и быть, подыграл ему, тем более что счастье и удача гораздо больше расположили меня к религии, чем их мрачные противоположности. Мы поднялись с колен, и мистер Маккуори робко осведомился, считаю ли я себя освобожденным от служебных обязанностей («Хоть вы и по-прежнему член нашей дружной семьи, мистер Тальбот!») или согласен поработать на благо колонии. Я, разумеется, объявил себя в полном его распоряжении. Губернатор, в свою очередь, признался, что надеется установить наитеснейшие связи с правительством и что меня наверняка заинтересует все, что он успел сделать за недолгий срок своей службы — ведь будущему законодателю подобные знания просто необходимы!
Письмо к мисс Чамли растянулось на множество страниц. В гавани появился шлюп «Генриетта», которому требовался серьезный ремонт. Чередой потянулись тягостные задержки, в которых не было ничьей вины — заурядная неразбериха военного времени. Я не выдержал и решил перегрузить вещи на другое судно, которое, к сожалению, тотчас же вышло в море — без меня, но со всем моим багажом и письмом к мисс Чамли. «Генриетта» же… Пожалуй, не стоит расписывать все так подробно. Вскоре за письмом последовал и я. В Мадрасе пришлось задержаться, чему я и обязан возможностью ознакомить читателей с эпистолярными талантами мисс Чамли. Я, разумеется, направил ей послание, в котором официально просил ее руки. Слова, в которых предмет любви отозвался на мое предложение, для меня священны. Впрочем, она любезно дала согласие на то, чтобы я привел здесь некоторые пассажи из ее ответа.
«Погода по-прежнему ужасна. Ах, где же вы, английские деньки! Не устаю перебирать в душе радостные события, главным из которых… нет, не следует начинать письма с лести. Лучше напишу, что я думаю по поводу вашей будущей речи в парламенте, которую вы любезно включили в письмо с просьбой покритиковать. Так вот, дорогой мистер Тальбот, на мой взгляд, она восхитительна! Когда я дошла до слов: «Хотя избранием своим я и обязан так называемому «гнилому местечку», я клянусь целиком посвятить себя реформе этой устаревшей и прогнившей системы», — ах, сердце мое преисполнилось гордости! Какое благородство! Кстати, кто такая миссис Преттимен?
Не сочтете ли вы меня слишком прямолинейной, если я перейду к планам нашего предполагаемого совместного возвращения на родину? Мой кузен (он клирик) имеет некоторые опасения на этот счет, и я вкладываю в конверт его письмо к вам. Меня весьма обрадовало Ваше предложение посетить великие центры цивилизации! Неужели я увижу пирамиды?! Боюсь, правда, что вам необходимо как можно скорее попасть домой, дабы Вы приступили к своим новым обязанностям? А Святая земля! — слова «Паломничество по Святым местам» сияют в сердце любой юной особы! Впрочем, признаюсь, мне трудно питать любовь к израильтянам. Я знаю, это нехорошо, и они были очень уважаемым народом, потому что питались, помнится, одной только манной, а ведь растительная диета ослабляет и усмиряет человека — молодого ли, старого ли — и не дает ему совершать плохие поступки. Но потом они стали нормально питаться, начались какие-то там войны — очень жестокие! Разумеется, я ни в коем случае не сомневаюсь в намерениях основоположника нашей религии, но следовать по священным стопам Учителя слишком невыносимо для чувствительной молодой особы. Короче говоря, сэр, не можем ли мы, как выражался мистер Джесперсон, «вообще пропустить» Святую землю? Конечно, я в любом случае последую за Вами, если Вы того захотите, ведь мое самое горячее желание — быть рядом, когда Вы превратитесь «из четвертого секретаря в члена величайшего законодательного органа в мире!», выражаясь Вашими же словами…»
