пирожками, домашними наливками, салатами, студнем и заливным – всем тем, что она научилась готовить к своим пятидесяти годам, и, глядя на это изобилие, трудно было поверить, что сильная, уверенная в себе женщина, хозяйка, мастерица когда-то не знала иных из женских ремесел. Теперь она умела, кажется, все на свете, швейная машинка сделалась ее главным инструментом, она обшивала всю родню, нянчила внуков, и единственное искусство, которому она не обучилась, было вязание на спицах, да и то потому, что оно плохо вязалось с ее деятельным характером. Но главное достоинство и предназначение моей бабы Маши, моей Марии гранд-мер было не в том, чтобы готовить, шить, стирать, гладить и печатать, главное – она умела разбираться в людях, как никто. Она давала житейские советы, устраивала чужие дела, устраняла конфликты и усмиряла чужие страсти, к ней шли, тянулись, ей доверяли, ее слушались, ей подчинялись – она выстрадала это, даже не право свое, а скорее поручение, своего рода послушание. Бабушка никогда не заносилась, не относилась ни к кому свысока, но принимала свою долю с осознанием собственного достоинства, в ней, лишенной, а точнее отрекшейся от дара веры, присутствовал – я не умею этого объяснить – дар взыскующей, терпеливой любви, и в характере ее было что-то от властной игуменьи в миру. По желанию сыновей в последние перед пенсией годы она работала уже не так много и на пенсию вышла рано, отчего пенсия была невелика, но Борис с Николаем каждый месяц ей доплачивали по десятке новыми деньгами, однако никогда ее нельзя было увидеть среди старушек на лавочке во дворе. Ей было не до сплетен и пересудов. Письма из других городов приходили к ней, к телефону чаще всего звали ее, гости в нашем доме не переводились. Среди них бывал и дед, к которому теперь она относилась, скорее, иронически, и все же… все же, что ни говори, но именно он оставался главным событием в ее жизни и был причиной того положения, которое она в глазах окружающих занимала.
Впрочем, советов, как жить, спрашивали и у деда. Молодая родственница обратилась к нему с вопросом, как проверить чувства своего избранника.
– Попроси у него взаймы пять тысяч. Если даст – значит, любит, – ответствовал Алексей Николаевич нимало не шутя.
Женщина так и сделала. Больше своего ухажера она не видала.
Бабушка же, не считая денег от сыновей, получала пенсию в 27, а потом в 40 рублей, с которой всегда покупала шестерым внукам подарки и деньги у нее катастрофически не задерживались.
– Муся не умеет жить, никогда не умела и ничему не научилась, – поставил ей окончательный диагноз богатеющий год от года ее вечный муж, который помимо всего прочего не мог простить бывшей жене того, что в 1947-м после продажи болшевской дачи она причитавшуюся ей половину денег не стала прятать по углам, а купила пишущую машинку Torpedo и пианино – Господи, кому оно тогда было нужно! – но таким образом денежная реформа ее обошла. Только вот никто из детей и внуков способности к музыке не проявил, хотя машинка и сгодилась.
Итак, бабушка писала стихи, которые читала детям, брату, сестре, невесткам, зятю, племяннице, внукам, Тузику и, наконец, самому их герою, когда он приходил с новой подругой и, низко наклонив квадратную седую голову с волнистыми волосами, красиво обрамлявшими его немалую лысину, жадно набрасывался на еду, сметая все подряд, так что чувствовалось, какое удовольствие доставляет ему вкусная пища и как не хватает домашней стряпни и ухода. Жалел ли он когда-нибудь, что дважды ушел от этой женщины, кто знает? Но если в бабушкином присутствии его пытались осуждать или им возмущаться, то все разговоры пресекались одной ее любимой, упрямой цитатой: «Не будь его, сидела б я в Твери…» Она была справедлива и не умела быть неблагодарной.
А тот, к кому эта благодарность была обращена, жил весьма своеобразно в эту пору – у деда начался затянувшийся на долгие годы кризис жанра. После Тузика его гражданской женой стала родная сестра писательницы Валентины Осеевой Анжелика (для тех, кто помнит книги Осеевой, это Мышка из романа «Динка»), с ней он жил на улице Горького прямо напротив Моссовета в большой однокомнатной квартире, где в ванной стояла кухонная плита, а на кухне обитали мать и брат дедовой возлюбленной. От коммунального ли кошмара или по иной причине, но только вскоре дед снова лег в Кащенку и познакомился там с дочерью известного архитектора М. Алексей Николаевич переехал к ней чуть выше по Тверской в просторную квартиру в доме на углу бульвара, где находится магазин «Армения». Однако если сам он лежал в психиатрической клинике с диагнозом довольно туманным, то дочка зодчего была больна всерьез. Однажды она выбросилась из окна дома, попав на троллейбусные провода. Потрясенный дед вернулся к Анжелике, и та его приняла, но некоторое время спустя и она умерла. Было у него еще несколько возлюбленных и среди них одна немка, которая тоже приходила к нам в гости, и дед сидел вместе с нею возле кроватки рыжебрового внука, названного в его честь, что старику невероятно польстило и подвигло подарить Алексеевым родителям большой платяной шкаф. А уже в самом конце мужской карьеры семидесятилетний ветеран Гименея познакомился на кладбище с богатой вдовой советского посланника в Китае Ниной Ивановной С. Могилы ее супруга и дедовой последней жены располагались рядом. Расписываться с новой подругой дед не жаждал, но у Нины Ивановны имелась квартира на Новозаводской улице и зимняя дача в Снегирях, что и стало решающим аргументом.
Все эти годы он продолжал работать в инженерно-строительном институте, а когда открылось Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний, стал мотаться по стране, выступая в клубах, школах милиции, на предприятиях, в парках культуры и красных уголках с лекциями о Горьком и Маяковском… Иногда его приглашали в закрытые города, куда летали на военных или транспортных самолетах, а из аэропорта везли на машинах с зашторенными окошками, но где очень хорошо принимали и неплохо за все неудобства платили. В конце 1940-х – начале 1950-х по не слишком афишировавшимся семейным преданиям – но из песни слов не выкинуть, – дед отменно проявил себя во время кампании по борьбе с космополитизмом. Он был членом приемной комиссии в МИСИ и, всякий раз отправляясь на вступительный экзамен, зловеще острил:
– Иду резать жидов.
Горькая правда этого сюжета состояла в том, что председателем комиссии был некто Изаксон, и вот уж чье положение было воистину трагическим. Что же касается дедушки, то его образ жизни и черты характера в эту
