Правда, у него был один довольно-таки долгий роман с девушкой из Мэйлэнда, настоящий роман, с многочисленными и разнообразными сексуальными упражнениями, и ему это очень нравилось, потому что она не требовала от него ничего большего, и он не чувствовал себя связанным. Но война прервала их встречи, и очень скоро после того, как он уехал на Ближний Восток, она вышла замуж. Когда он узнал об этом, он, в сущности, не особенно расстроился — слишком много сил отнимала у него необходимость выжить, так что на размышления времени уже не оставалось.
Но самое странное было то, что он не чувствовал особой потребности в сексе, наоборот, он ощущал себя более сильным и полноценным без него. А может быть, ему просто повезло, и он был одним из тех людей, кто мог попросту не думать об этом, отбрасывать в сторону все проблемы, связанные с сексом. Но он точно не знал, в чем дело, да и не интересовался этими вопросами.
Основным чувством, которое он испытывал к сестре Лэнгтри, была симпатия, и он не мог бы определить в точности, с какого времени в этой симпатии появилось что-то более личное и близкое. Но утро на кухне стало для него настоящим потрясением. Льюс играл с ним в глупые сексуальные игры, а он стоял и ждал, не теряя самообладания, когда наступит момент, чтобы дать себе выход и при этом укротить эту жажду убить. А когда момент наконец пришел и он уже открыл рот, чтобы сказать Льюсу, куда ему убраться, вдруг раздался этот шорох у двери.
Поначалу стыд просто заливал его — ну как они с Льюсом должны были выглядеть со стороны? И как он сможет ей все объяснить? Поэтому он даже не стал и пытаться. А потом он прикоснулся к ней, и что-то произошло с ними обоими, что-то гораздо более сильное, чем просто ощущение тела, и в то же время все было заключено в теле. Майкл понял, что она испытывает то же самое и так же сильно; есть вещи, которые не требуют слов или даже взглядов. Господи, ну почему сестрой в отделении «Икс» не оказалась та уютная неопределенного возраста гусыня-надсмотрщица, которую он себе представлял перед приходом сюда? Что толку заводить какие-то личные отношения с сестрой Лэнгтри, ведь это все равно ни к чему не приведет. И все-таки… Да, думать об этом уже само по себе невыносимо прекрасно. Потому что здесь не только половое возбуждение, но и что-то еще; а он, оказывается, никогда раньше не понимал, что такое женщина.
— Послушайте, — сказал Нейл, — мне кажется, мы должны учитывать вот какую вещь. Сестренка здесь, в «Иксе», уже целый год, и мне кажется вполне естественным, что она просто устала — от Базы, от «Икса» и от нас. Она же никого, кроме нас, не видит. Майк, ты новенький, как тебе кажется?
— Мне кажется, что из всех вас я меньше всего гожусь, чтобы судить об этом. Так что спрошу-ка я Наггета. Ты как думаешь?
— Я не согласен! — горячо возразил Наггет. — Если бы мы надоели сестренке, я узнал бы первый.
— Не надоели, а устала! Это разные вещи, — терпеливо принялся объяснять Нейл. — Разве мы все не устали? Так почему же она должна быть другой? Или вы, может быть, думаете, что, проснувшись поутру, она спрыгивает с кровати и распевает от радости, что вот-вот встретится с нами в палате? Послушай, Майкл, выскажись. Я хочу знать твое мнение, а не Наггета или кого-нибудь другого. Ты здесь недавно, не так глубоко завяз и способен видеть все так, как оно есть на самом деле. Как ты считаешь, она хочет еще быть с нами?
— Не знаю, говорю тебе! Спроси у Бена, — упирался Майкл, глядя Нейлу прямо в глаза. — Ты попал пальцем в небо, приятель.
— Сестра Лэнгтри — слишком прекрасная женщина, чтобы устать от нас, — произнес Бенедикт.
— Она разочарована, — заявил Льюс. Мэтт фыркнул.
— Ну, вообще-то в «Иксе» нетрудно разочароваться, — заметил он.
— Да я не об этом, крот ты безглазый! Я что хочу сказать: она ведь женщина? Так? А у нее никого нет, вот так-то!
От них, казалось, исходили волны отвращения, но Льюс только ухмылялся, как будто получил большое удовольствие.
— Знаешь, Льюс, ты до того низкий, что тебе пришлось бы подставить лестницу, чтобы дотянуться до змеиного брюха, — высказался Наггет. — Меня от тебя рвет.
— Да ты назови, от чего тебя не рвет, — огрызнулся Льюс.
— Смирись, Льюс, — мягко вмешался Бенедикт. — Тебе нужно стать очень смиренным. Все люди должны научиться смирению, прежде чем смерть настигнет их, а никто из нас не знает, когда это произойдет. Может быть, мы умрем завтра, а может, — через пятьдесят лет.
— Заткнись со своими проповедями, ты, цапля, — взвился Льюс. — Если ты и дальше так будешь продолжать, через неделю, после того как уедешь отсюда, окажешься в психушке.
— Ты этого не увидишь, — сказал Бен.
— Да уж клянусь! Я буду слишком занят своей славой.
— Только не за мой счет, — передернулся Мэтт. — Я и гроша не дам, чтобы посмотреть, как ты писаешь.
Льюс радостно загоготал.
— Ух, если ты сможешь увидеть, как я писаю, я сам дам тебе этот чертов грош!
— Нейл абсолютно прав! — раздался вдруг голос Майкла.
Пререкания медленно затихали; все повернулись к нему с любопытством, потому что впервые слышали, чтобы он так заговорил — с гневом, страстью, как власть имеющий.
— Еще бы она не устала, и можно ли ее за это винить? Каждый день одно и то же: Льюс наскакивает на всех, и все тут же наскакивают на Льюса. Какого черта вы не можете оставить друг друга в покое и ее тоже? Что бы с ней ни происходило, это ее личное дело, а не ваше! Если бы она захотела, чтобы вы имели к этому отношение, она бы так и сказала. Оставьте ее в покое! От вас спиться можно! — он поднялся на ноги. — Бен, пойдем в воду. Смоем с себя грязь. Во всяком случае, я попытаюсь, хотя все дерьмо, которое тут налетело, нужно неделю отмывать, не меньше.
«Наконец-то в броне появилась крошечная трещинка, — подумал Нейл без особого воодушевления, глядя, как Майкл и Бенедикт побрели в сторону моря. Спина Майкла выглядела такой прямой. — Все-таки он небезразличен к ней, черт побери! Теперь все дело в том, знает ли она об этом? Сомневаюсь. И во всяком случае, постараюсь, насколько это от меня зависит, чтобы так оно и оставалось».
— Первый раз вижу, как ты вышел из себя, — сказал Бенедикт, входя вместе с Майклом в море.
Майкл остановился по пояс в воде и внимательно посмотрел на темное от тревоги истощенное лицо. Он и сам сейчас не мог скрыть беспокойства.
— Зря я это сделал, — признался он. — Болтать сгоряча — хуже некуда, да и глупо ужасно. Я вообще-то не вспыльчивый, поэтому терпеть не могу, когда меня вынуждают вот так себя вести. Это же совершенно бесполезно! Поэтому я и ушел от них. Если бы я остался, я совсем бы дурака из себя свалял.
