— Что ты там шепчешь? — недовольно спросил он у дядьки.
— Да как обычно, княжич. От морока разного помогает…
Волот рассмеялся:
— Да ты, может, волхв? Вон, и волхвов морочат, а ты хочешь шепотком от морока меня защитить?
— Не скажи, — дядька обиделся, — все знают, слова здесь не главное. Главное — любовь. Если любишь и добра желаешь, любое слово и от морока поможет, и от смерти спасет.
— А что это ты вдруг решил, что меня кто-то морочит?
— Да уж больно лицо у тебя было… злое…
12. Обвинение
— Младик…
Млад сглотнул: в голосе Даны было столько нежности, и страха за него, и любви…
Он лежал в столовой, на широкой лавке, но под него постелили перину, и, похоже, не одну — он просто утопал в мягком пухе. Над его головой горела лампа с прикрученным фитилем, а на столе, освещенном единственной свечой, шумел самовар, и Ширяй, как всегда, читал книгу.
Свет резал глаза, в голове колыхалась тошнота, и ожоги под повязками горели так нестерпимо, что хотелось плакать.
— Ты живой, Младик? — Дана полотенцем вытерла пот ему со лба.
Он побоялся говорить и кивнул одними глазами.
— Ты хочешь пить? — шепотом спросила она.
И тут он понял, что мучительно, невыносимо хочет пить!
Ширяй сорвался с места, услышав вопрос Даны, и с разлета грохнулся на одно колено перед изголовьем Млада.
— Млад Мстиславич! Ты здесь… Наконец-то! Где ты был? Мы искали тебя, мы с Добробоем поднимались наверх и искали тебя! Темный шаман, с медицинского, спускался вниз, и тоже не нашел! Где ж ты был так долго!
Каждое его слово било по голове, словно молоток. Они сами поднимались наверх? Одни? И у них получилось?
— Тише, — Дана толкнула Ширяя в бок острым кулачком, — что ты орешь?
Но на крики Ширяя из спальни вышел Добробой: глаза его опухли и покраснели, он слабо улыбнулся Младу, подойдя к лавке, и смахнул слезу.
— Млад Мстиславич… Ты… Нам рассказали про тебя все… и про Мишу… Про огненного духа тоже рассказали. Ты не беспокойся, Мишу род забрал к себе, — Добробой громко всхлипнул, — и духи нам сказали, это все равно, что его христиане похоронят…
Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал…
— Да замолчите вы! — прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот, — вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!
Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоящим у входа.
— А может, чаю лучше? — на всякий случай спросил он.
— Пока воды, — ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, какие темные тени лежат у нее вокруг глаз.
Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться, и не мог долго пить — ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правой подмышке, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.
Потом приходили медики, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки — если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда медики ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.
— Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? — спросила Дана, вытирая ему лицо.
— Хочу, — ответил Млад. Пожалуй, это было первое слово, которое он сказал.
— Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?
— Не знаю…
— Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?
— Не знаю…
Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать, боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.
— Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась.
— Ты правда испугалась за меня? — переспросил он, хотя в другом состоянии никогда бы на это не решился.
— Конечно, чудушко мое… — она погладила его лоб, убирая с него прилипшую челку, — ты такой… нелепый иногда бываешь… Когда мальчики вернулись и рассказали мне о твоем огненном духе, я даже заплакала, представляешь? Почему ты такой, а?
Лучше бы он не спрашивал ее ни о чем, потому что опять ничего не понял.
— Какой?
Она улыбнулась — загадочно и тепло.
— Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?
— Не знаю. Получше, вроде… Ты сама ложись, у тебя глаза усталые…
— Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.
— А если не усну?
— Тебе придется уснуть ради меня.
Заснул Млад не больше, чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.
Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не видел очевидных вещей? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду эта мысль уже не казалась ему святотатством.
Каждый найденный просчет чуть не подбрасывал его с постели, он пытался вскочить, но валился обратно на перину, зажимая зубами стоны, чтоб не разбудить Дану, которая прилегла в его спальне. И оттого, что он не может встать и пройтись по комнате, выйти на улицу и глотнуть морозного воздуха, становилось еще муторней и отвратительней на душе.
А просчетов с каждым часом Млад находил все больше, и постепенно ему стало казаться, что они ложатся ему на грудь и жгут, жгут ее белым пламенем, и пламя это много горячей обычного огня… К утру ни о чем, кроме как о белом пламени, он думать больше не мог: полузабытье затуманило голову, и огненный меч бил в грудь, по рукам, мелькал перед глазами — Млад с ужасом ждал следующего удара, и дожидался, содрогаясь от боли, а меч взлетал снова — карающий, казнящий меч. И от стонов молнии загорались в голове, и гром катался меж висков, а голова металась по подушке…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
