за себя. Я уверен, его британское величество будет обрадован, когда столь прекрасный фрегат вернется, чтобы сражаться на его стороне.
Обменявшись любезностями, оба капитана низко поклонились, и только потом испанец продолжил:
— Я подумал, сударь, что вы могли бы оказать мне большую честь, если бы, пользуясь штилем, посетили мое судно. В таком случае я мог бы показать вашему превосходительству нечто занятное и убедить вас, что мы действительно способны продержаться без вашей любезной помощи.
— Что вы хотите мне показать? — спросил Хорнблауэр с опаской.
Испанец улыбнулся:
— Мне было бы приятно сделать вам сюрприз. Прошу вас, сударь, окажите мне такую любезность.
Хорнблауэр машинально посмотрел на горизонт, потом пристально взглянул в лицо испанца. Тот — не дурак, а только дурак задумал бы предательство, находясь почти на расстоянии выстрела от фрегата, способного первым же бортовым залпом потопить его суденышко. Конечно, испанцы в большинстве своем сумасшедшие, но все-таки не настолько, чтобы попытаться силой захватить британского капитана. Кроме того, Хорнблауэр с удовольствием предвкушал, как удивит офицеров, сообщив, что отправляется на люгер.
— Спасибо, сударь, — сказал он. — Для меня большой радостью будет составить вам компанию.
Испанец вновь поклонился. Хорнблауэр повернулся к первому лейтенанту.
— Я отправляюсь на люгер, мистер Буш, — сказал он, — и пробуду там недолго. Спустите тендер и пошлите его следом за мной. Он доставит меня обратно.
Хорнблауэр насладился явной борьбой на лице Буша — тот старательно прятал ужас.
— Есть, сэр, — сказал Буш, потом открыл рот, потом снова закрыл. Он хотел возразить, но так и не решился и наконец слабо повторил: — Есть, сэр.
Пока шлюпка на веслах шла к люгеру, испанец был сама любезность. Он вежливо поговорил о погоде, упомянул последние новости о войне в Испании. По его словам выходило, что французская армия сдалась испанцам в Андалузии и соединенные испано-британские силы готовятся к походу на Францию. Он описал ужасы желтой лихорадки на берегу. Тем не менее он и словом не намекнул, что же за сюрприз ожидает Хорнблауэра на борту люгера.
Обоих капитанов приняли на шкафуте с пышными испанскими почестями. Было много торжественной суеты, два барабана и два горна, жутко фальшивя, сыграли громогласный марш.
— Все на этом корабле ваше, — с кастильской любезностью произнес испанец и, не замечая противоречия, продолжил: — Желает ли ваше превосходительство перекусить? Чашку шоколада?
— Спасибо, — отвечал Хорнблауэр. Он не собирался ронять свое достоинство, спрашивая, что же за неожиданность ему уготована. Он мог подождать — тем более что видел тендер уже на полпути к люгеру.
Испанец не торопился открывать секрет. Он явно наслаждался, предвкушая неизбежное изумление англичанина. Он указал на некоторые особенности в оснастке люгера, представил Хорнблауэру своих офицеров, обсудил достоинства команды — почти вся она, как и на «Нативидаде», состояла из индейцев. Наконец Хорнблауэр победил — испанец не мог долее ждать его вопроса.
— Не будете ли вы так любезны пройти сюда, сударь? — спросил он и повел Хорнблауэра на бак.
Здесь, прикованный цепями к рымболтам, в ручных и ножных кандалах стоял Эль-Супремо.
Он был в лохмотьях, полуголый, борода и волосы всклокочены. Рядом с ним на палубе лежали его испражнения.
— Насколько мне известно, — сказал испанский капитан, — вы уже имели удовольствие встречать его превосходительство дона Хулиана Марию де Хесус де Альварадо и Монтесума, именующего себя Всевышним?
По Эль-Супремо незаметно было, чтобы его смутила насмешка.
— Мне и впрямь уже представляли капитана Хорнблауэра, — проговорил он величественно. — Он трудился для меня много и преданно. Надеюсь, вы в добром здравии, капитан?
— Спасибо, сударь, — ответил Хорнблауэр.
Даже в цепях Эль-Супремо держался с тем же безупречным достоинством, изумлявшим Хорнблауэра много недель назад.
— Я тоже, — сказал тот, — так здоров, как только могу пожелать. Для меня источник постоянного удовлетворения — видеть, как успешно продвигаются мои дела.
На палубе появился чернокожий слуга с чашками на подносе, следом другой с двумя стульями. Хорнблауэр по приглашению хозяина сел, радуясь такой возможности, потому что ноги у него подгибались. Шоколада ему не хотелось. Испанский капитан шумно отхлебнул. Эль-Супремо следил за ним, не отрываясь. На лице его промелькнуло голодное выражение, губы увлажнились и зачмокали, глаза блеснули. Он протянул руки, но в следующую секунду вновь стал спокойным и невозмутимым.
— Надеюсь, шоколад пришелся вам по душе, господа, — сказал он. — Я заказал его специально для вас. Я сам давно утратил вкус к шоколаду.
— Оно и к лучшему, — сказал испанский капитан. Он громко захохотал и снова отпил, причмокивая губами.
Эль-Супремо, не обращая на него внимания, повернулся к Хорнблауэру.
— Вы видите, я ношу эти цепи, — сказал он, — такова причуда, моя и моих слуг. Надеюсь, вы согласны, что они мне весьма к лицу?
— Д-да, сударь, — запинаясь, выговорил Хорнблауэр.
— Мы направляемся в Панаму, где я взойду на трон мира. Они говорят о повешении; они говорят, что на бастионе цитадели меня ожидает виселица. Таково будет обрамление моего золотого трона. Золотым будет этот трон, украшенный алмазными звездами и большой бирюзовой луной. С него я явлю миру дальнейшие свои повеления.
Испанский капитан снова гоготнул. Эль-Супремо стоял, величественно держа цепи, а солнце безжалостно пекло его всклокоченную голову.
Испанец, загораживая рот рукой, сказал Хорнблауэру:
— Он не долго пробудет в этом настроении. Я вижу признаки скорой перемены. Я чрезвычайно счастлив, что вам представится возможность увидеть его и в другом состоянии.
— Солнце с каждым днем становится все величественнее, — продолжал Эль-Супремо. — Оно прекрасно и жестоко, как я. Оно убивает… убивает… убивает, как убивало людей, которых я выставлял под его лучи, — когда это было? И Монтесума умер, умер сотни лет тому назад, и все его потомки, кроме меня. Я остался один. Эрнандес умер, но не солнце убило его. Они повесили его, истекающего кровью от ран. Они повесили его в моем городе Сан-Сальвадоре, и когда его вешали, он до конца призывал имя Эль-Супремо. Они вешали мужчин и вешали женщин, длинными рядами в Сан-Сальвадоре. Лишь Эль-Супремо остался, чтобы править миром со своего золотого трона! Своего трона! Своего трона!
Теперь Эль-Супремо озирался по сторонам. Он зазвенел цепями и уставился на них. На лице его вдруг проступило смятение — он что-то осознал.
— Цепи! Это цепи!
Он закричал и завыл. Он дико смеялся, потом плакал и ругался, он бросился на палубу и зубами вцепился в цепи. Слов его было уже не разобрать. Он корчился и истекал слюной.
— Занятно, не правда ли? — спросил испанский капитан. — Иногда он кричит и бьется по двадцать четыре часа кряду.
— Нет! — Хорнблауэр вскочил, со стуком уронив стул.
Он чувствовал, что его сейчас стошнит. Испанец
