что это фантазии. Я знала, что мне не хватит силы воли утопиться, даже если я прыгну в бассейн, даже если смогу подавить инстинктивные попытки выплыть наверх в своем стремлении к самой безболезненной из всех возможных смертей. Что всю жизнь так и буду мечтать о самоубийстве, никак не пытаясь приблизить его. Как это называется в психологии? Существует ли болезнь, которая вызывает желание умереть и нежелание что-нибудь с собой делать? Разве мечты и навязчивые мысли о самоубийстве не были сами по себе болезнью, особым подвидом депрессии, где утрата воли к жизни не компенсируется стремлением к смерти? Разве в брошюрах про десять признаков депрессии, тех, что раздают в центрах психического здоровья, не предупреждают, что разговоры или намеки на возможное самоубийство – повод бить тревогу? В том смысле, что сегодняшние слова могут завтра обернуться действиями. Может, если годами пестовать в себе эти чувства, эти зародыши действий, отрывочные намеки между делом, рано или поздно ты поддашься смертельному порыву? А до тех пор можно отступить назад, в свою комнату, спрятаться, спать мертвым сном?
Следующие несколько дней я провела будто в спячке, изредка заказывая доставку еды, если чувствовала голод. Игнорировала сообщения от Руби, так что ей пришлось зайти узнать, как я. Хэдли, моя соседка по этажу, которой пришлось остаться на второй год из-за попытки самоубийства и лечения в Маклин, подарила мне открытку с надписью «500 000 жертв героина не могут ошибаться». Давно я так не смеялась. В среду у меня был экзамен, и я ненадолго запаниковала, но потом вспомнила, что изо всех мест на земле я нахожусь именно в Гарварде, университете, где существовала система освобождений и отговорок на любой случай, а значит, волноваться было не о чем. Утром перед экзаменом я пошла в университетскую клинику и взяла справку о болезни, сославшись на психологические проблемы. Все, что мне было нужно, – поставить свою подпись над пунктирной линией. (В просьбах освободить от экзамена, вне зависимости от причины, не отказывают никогда, потому что в последний раз все закончилось тем, что один парень покончил с собой.) Когда я сказала медсестре, проводившей осмотр, что ходила раньше к психологу, но посещения пришлось прекратить из-за сложностей с деньгами, а без психолога мое состояние моментально ухудшилось, она отправила меня на экстренную психологическую консультацию, чтобы разобраться с самыми срочными проблемами.
– Тебе на третий этаж, – начала было она.
– Я знаю, где это, – кивнула я. – Поверьте.
Три лестничных пролета спустя меня неожиданно накрыло удивление от того, каким родным стало мне это место с подборкой журналов (The Saturday Evening Post, National Geographic и прочими изданиями, которые даже сумасшедшие не захотели бы читать) и ярко-оранжевыми пластиковыми стульями в зоне ожидания. Меня почти сразу же вызвали в кабинет дежурного врача. На двери была табличка с именем ХАННА САЛТЕНШТАЛЬ, ДОКТОР МЕДИЦИНСКИХ НАУК. Она сидела во вращающемся кресле за большим деревянным столом, я села на диване напротив нее. Комната была заполнена растениями, постерами, картинами и декоративными гобеленами из Центральной Америки, видимо, чтобы она казалась более уютной, не такой стерильной. За годы, проведенные в кабинетах психологов и за их пределами, я хорошо изучила их. Все они выглядели одинаково. В теории, эти попытки украсить комнату задумывались как отражение индивидуальности и комфорта, но на самом деле все было точно так же, как и в кабинете любого другого психолога в этой стране.
Я начала свой рассказ с самого начала. Рассказала про родителей, про Гарвард и про то, как много он для меня значил, про свои попытки писать. Повторяла, что мне страшно повезло, что моя жизнь должна была быть волшебной, но в моменты, когда я должна была быть счастливой, меня без каких бы то ни было причин накрывали приступы депрессии. Я описала и черную волну, и свои ощущения, такие физические, осязаемые, словно я вылакала бутылку текилы, забралась на подоконник и устроила спектакль, сказала, что дело, конечно же, в биохимии мозга. Сказала, что мне нужны психотропные препараты. Я хотела, чтобы она прописала мне что-нибудь такое, от чего мои страдания бы прекратились. Я хотела остановить черную волну.
– Элизабет, – сказала она в ответ, – для того, чтобы стать счастливой, недостаточно проглотить какую-нибудь таблетку. Биохимию невозможно перевести в цифры и составить уравнение. Мы ставим пациентам диагноз, основываясь на их собственных рассказах, а лекарства подбираем методом проб и ошибок. А поскольку никакой анализ крови не способен выявить депрессию или шизофрению, нам просто приходится выяснить, что может помочь в этом конкретном случае. В твоей истории болезни написано, что ты у нас не первый раз, – сказала она, переворачивая синие и зеленые страницы, – и я бы хотела тебе помочь, будь это в моих силах. Но поверь, все, что ты говоришь, и все, что я вижу в твоем деле, говорит о том, что проблема не в биохимии.
– Разве нельзя подобрать лекарство, чтобы я не чувствовала себя несчастной без причины? – спросила я.
Я была на грани того, чтобы закричать: «Выпишите мне литий или просто убейте!» – Я имею в виду, я ведь должна быть счастлива, но это не так, это ненормально, все эти чувства, которых не должно быть. А еще у меня бывают ужасные перепады настроения. В одну минуту меня накрывает экстаз, а в следующую я уже несчастна. Может быть, у меня маниакально-депрессивное расстройство, может быть, мне нужен литий? Я все время думаю про Энн Секстон и другие известные случаи, когда диагноз ставили слишком поздно и люди страдали от жутких падений и взлетов настроения, как и я, а ведь литий мог изменить их жизнь. – Я ждала, что она скажет: «Ты не Энн Секстон», – но она молчала, и я добавила: – Доктор Салтеншталь, я просто не хочу, чтобы все закончилось трагедией, но мне кажется, что все идет к этому, и мне нужна помощь.
– Элизабет, послушай меня, – произнесла она, и ее тон как бы намекал: «Мое терпение бесконечно и безгранично, но и его можно исчерпать, так что попробуй меня услышать и понять». – Твое поколение все хочет вылечить таблетками. Ведь было бы классно, если бы мы могли пить таблетки счастья и забывать все плохое, правда? Мы живем в культуре наркотиков – законных и незаконных. Я не стану тебя обманывать и говорить, что тебе могут помочь какие-нибудь таблетки, потому что это не так. Судя по тому, что ты рассказала о родителях, особенно об отце, все эти годы привели к острой отстраненности, своего рода защитному механизму. Тебе нужны не лекарства, Элизабет. Тебе нужны забота и близкие отношения. Кто-то, кому ты будешь доверять. Кто поможет тебе
