Поскорей бы звонок. Я, кажется, слишком рано пришел, кажется, слишком она затягивается, моя встреча с детством, наверно, не стоило мне сюда приходить.
Наконец вот он звенит, звонок, раскатистый, электрический, бесцветный, не то, что наш треснувший колокольчик. Ну, Димка, приготовься, сейчас мы с тобой повторим его, твой последний путь.
…Ольга Лаврентьевна еще собирает тетрадки, а мы уже пулей выскочили из класса и помчались с топотом по коридору, и дверь гулко хлопнула за нами, словно где-то за спиной из, пушки бахнули, точно так, как она сейчас хлопнула за этими ошалевшими от солнца пацанами. Мысленная часть нашего маршрута закончена, и я бегу, нет, не бегу, ковыляю, я уже давно не бегаю, за школу, туда, где под навесом сложены в поленницу Дрова — нужно спрятать книги и тетради, мы уже не вернемся в школу до самого вечера. Я заворачиваю за угол, и останавливаюсь, и протираю глаза — куда девались навес и длинная поленница дров? Куда они девались, черт бы их побрал? Почему на их, месте спортплощадка, и мальчишки, обогнавшие меня, уже гоняют с визгом мяч, — где мы спрячем свои книги и тетрадки, их ведь нельзя бросить так, как кто-то из футболистов швырнул под тополь свой портфель. Ведь у меня в сумке новенькая «Родная речь», у нас всего четыре таких на весь класс, стащат — что я Ольге Лаврентьевне скажу!..
Сердце тугим пульсирующим комом забило мне горло, я задыхаюсь, а пацаны уже перестали гонять мяч, настоящий футбольный мяч, не ту набитую стружками брезентовую сумку, которую на этом же дворе, только правее, гоняли мы; пацаны перестали гонять мяч и с любопытством поглядывают на меня: что тут нужно этому дядьке и почему он так вырядился, — черный костюм, белая рубашка и черный галстук, — хотя солнце светит вовсю, не очень, правда, жаркое, осеннее, но ослепительно яркое солнце?!
Я поворачиваюсь: ничего, Димка, считай, что мы уже спрятали свои книги под дрова. Для нас ведь все осталось, как было: они могут перестроить школу, и перепланировать двор, и сделать все куда лучше и красивее, но для тебя и для меня это не имеет никакого значения — не можем же мы с тобой отложить наш поход!
Выхожу из школы, миную проходную мармеладной фабрики. Точно так когда-то шли и мы, только теперь я иду медленней, гораздо медленней. Проходная — не деревянная будка, а кирпичная арка с пристроенным домиком, и фабрика называется иначе: «Красный Октябрь». Это все я помню, я же часто проходил здесь в разное время, только в школу не заглядывал: моя заочная помещалась в другой школе, четвертой, а наша эта — тринадцатая. И еще направо от переезда не сворачивал — не тянуло, а сейчас тянет…
83
Мы с Лидой сидим в огромных кожаных креслах, в их черной глубине, как яичные желтки на сковородке, плавают электрические лампочки, и стол, отделяющий нас от строгой, гладко причесанной женщины, широк, как Млечный Путь. Откуда-то с другой галактики к нам долетает ее голос, и я ловлю его, как радиоантенна, и мои «да», «да», «нет», «нет» улетают в беспредельность сигналами, понятными только нам троим — мне, Лиде и этой женщине, и находят в ней отзвук, и отраженным эхом возвращаются назад.
— Вы хотите оставить себе девичью фамилию или возьмете фамилию супруга?
Лида поднимает глаза — где-то в небе взорвалась вязкая туманность и родились две сверхновые звезды, на которые еще не успело осесть ни одной космической пылинки. (Куда тебя уносит, драная галоша, — пытаюсь я одернуть себя, — ведь это обычная формальность, чего ты распсиховался?! Вы сидите в обычных потертых креслах, у обычного двухтумбового стола с пластмассовым чернильным прибором и какими-то толстыми конторскими книгами, а вокруг простенькие плоские шкафы, уставленные папками. Это же обычная контора, только в ней регистрируют не среднесуточный привес телят и повышение удоев, а браки; просто еще одна контора, довольно бедненькая и невзрачная, с пыльными шторами мрачно-бордового цвета на единственном окне, — и глаза у Лиды обычные, серые, может, чуть зареванные. Куда тебя заносит, драная галоша!) И эти звезды щурятся и мигают, как и положено звездам по не известно кем составленному небесному штатному расписанию, и я слышу негромкий, хрипловатый от волнения Лидин голос:
— Фамилию мужа.
Не дай бог, она сейчас спросит, эта строгая женщина, удобно устроившаяся на другом конце галактики на обычном стуле, не дай бог она спросит, как моя фамилия, — я никак не вспомню свою фамилию, что хотите со мной делайте, не вспомню! Это же надо — забыть собственную фамилию, которою проносил двадцать восемь с гаком лет, глупость какая!
Но женщина милосердна, как медицинская сестра на поле боя, она знает, наверняка знает, что я забыл свою фамилию, ей ведь, каждый день приходится иметь дело с такими болванами, как я, и она не спрашивает, как моя фамилия, а что-то сосредоточенно записывает в толстенькую Книгу Судеб, в которой отныне и присно и во веки веков мы с Лидкой будем числиться под определенным инвентарным номером, и эта Книга будет храниться под замком за семью печатями в одном из таинственных плоских шкафов, незыблемая, как сама земля.
Трах! Трах!
Нет, это не страшная катастрофа, повергшая в пучину легендарную Атлантиду, и не испытания термоядерного оружия — это Властительница Человеческих Судеб обрушивает на наши паспорта — потрепанный мой и новенький Лидин — высший знак своего могущества: Резиновый Штамп. Он соединяет уже соединенное, закрепляет давно свершившееся, освящает буквой и духом закона то, что стало фактом жизни, — могущественный и смешной Резиновый Штамп, который придумали люди с каучуковыми сердцами.
— Поздравляю вас, молодые люди, желаю вам счастья и любви.
Она немногословна и деловита, эта гладко причесанная женщина, в маленькой прихожей у нее — целая очередь жаждущих любви и счастья, и она щедро, как добрая фея из сказок Андерсена, наделяет любовью и счастьем пунцовых от смущения чудаков и чудачек, которые тоже желают быть занесенными в Книгу Судеб под определенным инвентарным номером. Она наделяет счастьем и любовью всех подряд: рыжих и белобрысых, работяг и подхалимов, сквалыг и бессребреников, доходяг и здоровяков, по всем паспортам с одинаковой энергией бахает ее Резиновый Штамп — этакое поточное производство самого дефицитного на свете товара — счастья и любви, и не ее вина, что потом кто-то сочтет этот сверхдефицитный товар никчемным хламом или убедится, что блестящая целлофановая упаковка, мягко говоря, не соответствует содержимому, или просто не по зубам, не по сердцу окажется орешек, — это не ее вина, она всем желает любви и счастья устало-равнодушным голосом. И скажите мне, пожалуйста, в какое сравнение могут идти всякие кимвалы и литавры древности и гнусавые песнопения попов с жестким стуком ее Резинового Штампа!
— Ну, как там — не очень? — робея, спрашивает у меня бравый солдат в кителе, унизанном блестящими значками, — из-за его плеча на цыпочках тянется что-то розовое и курносое, в соломенных завитушках.
— На войне тяжелей! — весело подмигиваю я, и он растерянно улыбается, а розовое и курносое уже тянет его за рукав к приоткрытой двери.
А мы с Лидой идем по ярко освещенному, заполненному людьми вечернему городу, тесно прижавшись плечами, и я чувствую, как геологические пласты и эпохи со звучными латинскими названиями смещаются под нашими шагами…
84
Мы даем прощальный ужин — завтра уезжаем в деревню. Кухонный столик, за которым сидим мы с Андреем и Тамарой, ломится от еды: сосиски, макароны, яичница, редиска с зеленым луком в сметане, селедка, бутылка водки и бутылка сухого вина — изобилие сказочное, фантастическое, даже вилок и тарелок на всех хватает, молодец, Лидок, и это предусмотрела. Говорим о будущей работе: Лида получила направление в школу учительницей русского языка, школа на тракторном заводе, обещают сразу двадцать часов; Андрея пригласили преподавать в автомеханический техникум, он уже через пару дней запрягается: будет принимать вступительные экзамены; мне предложили два места на выбор в газете: отдел писем и корректорскую; на каком остановлюсь, еще не знаю, пока отпросился до первого сентября. Здорово, братцы, замечательно! И давайте за это выпьем. Все-таки это очень хорошо — начинать самостоятельную жизнь, работать, зарабатывать… А что, нам с Лидкой нужна пропасть денег: снимать квартиру, купить хоть какую-нибудь недвижимость — надоела эта раскладушка, бока отлежал; и новое платье Лиде надо сшить, да не одно — несколько. И вообще у нас будет ребенок, мальчик или девочка, а это, знаете, какие расходы! Мое почтение! Тут, даже если и не хотел бы, обрадуешься, что кончилось студенчество и вот-вот начнется самостоятельная жизнь!
— Будьте здоровы! — говорим мы с Лидой.
— Будьте здоровы! — говорят Андрей с Тамарой.
— Будьте здоровы! — произносит от двери еще один, молодой и звонкий, прямо-таки петушиный голос, и мы оборачиваемся, как по команде, и видим лейтенанта милиции Сергея Антоновича, краснощекого Сережу в синем кителе, фуражке и ослепительно белых перчатках. У меня что-то угрожающе екает в груди: повеселились!
