Она всё ещё разговаривала с тем пассажиром, когда я добрался до контролёра. Тут она извинилась, и он проследовал дальше. Джейн не двинулась с места, только скупо улыбнулась, когда я направился к ней. В последний момент опустила глаза. На краткий, удивительный миг мы оба, казалось, застыли, не зная, что делать. Она по-прежнему держала руки в карманах. Потом протянула мне обе руки:
— Забыла роль, — и взглянула мне прямо в глаза; взгляд был то ли чуть ироничный, как прежде, то ли пытливый, я не разобрал. — Ты не изменился.
— Ты тоже. Выглядишь ошеломительно.
— Не то слово.
Вблизи она выглядела не моложе своих лет. Морщинки усталости добавились к тем, что принёс возраст. Косметики на лице не было. А ещё — она втайне чего-то боялась, я это чувствовал. Не могла решить, что я такое. Мы одновременно улыбнулись своей неловкости, как улыбаются незнакомые люди.
— Машина недалеко.
— Замечательно.
Джейн повернулась и первой вышла в вечернюю тьму.
— Я… мы так тебе благодарны, Дэн, я…
— Да мне всё равно пора было возвращаться. Правда.
Она пристально разглядывала мокрый асфальт. Потом чуть склонила голову, неохотно принимая мои уверения. Мы прошли туда, где она оставила машину.
Прежде чем мы уселись, она взглянула на меня над крышей машины:
— Тебе не слишком трудно увидеться с ним сегодня же?
— Конечно, нет.
— Я подумала, тебе неплохо выпить чего-нибудь для начала. Можно заехать в «Рэндолф».
— Прекрасно. А потом я поведу тебя обедать.
— Но у нас дома… Au pair что-то приготовила…
— Возражения не принимаются.
Крохотный конфликт, столкновение воль; и снова она уступила, чуть пожав плечами.
До «Рэндолфа» было недалеко, но Джейн успела рассказать мне, очень скупо, без эмоций, о состоянии Энтони. Рак желудка дал обширные метастазы; оперативное вмешательство не помогло. По первоначальному прогнозу, он давно должен был бы умереть. Мы поговорили о её детях, о других родственниках, о Каро. О Барни я ничего ей не сказал. Пока мы обменивались банальностями, я чувствовал, как меня охватывает вовсе не печаль, а глубоко запрятанное чувство счастья: всё давно забытое — я ведь и Оксфорда не видел целых шестнадцать лет — и всё же не забытое, улицы, дома, эта женщина за рулём рядом со мной… что-то ещё более глубокое, странная перевернутость времени, наших биографий… редкостный миг, когда радуешься, что до этого дожил. Может быть, присутствие смерти всегда сказывается вот так. Утраченные ценности снова обретают значение, ты живёшь, и это — главное; ощущение этой великой удачи тонет в суете и компромиссах обычных дней.
Мы отыскали свободный столик. Джейн сняла своё «русское» пальто и осталась в брючном костюме; простая кремовая блузка заколота у горла позолоченной брошью с крупным коричнево-чёрным агатом. Она показалась мне выше и тоньше, чем я помнил, может быть, из-за брючного костюма. Я заказал ей бокал кампари, а себе большую порцию виски. Едва официант отвернулся, я положил конец разговорам ни о чём.
— Я представлял себе этот день столько раз за эти годы, Джейн. Но никогда не думал, что это будет так, как сегодня. — Она не поднимала глаз от столешницы. — Я сам во всём виноват. Хочу, чтобы это больше не стояло между нами.
— Мы все виноваты, — тихо сказала она. Помолчав, добавила: — Это один из немногих догматов веры, по которым мы с Энтони всё ещё сходимся.
— Ты больше не считаешь себя католичкой?
Её улыбка стала более искренней.
— Всё это было ужасно давно, правда?
— Вчера я весь вечер вытягивал из Каро необходимую информацию.
Она по-прежнему улыбалась, но глаз так и не подняла.
— Боюсь, я отпала от веры много лет назад.
— А Энтони — нет?
— Он принял последнее причастие. То, что называется приобщением святых тайн для болящих. Кажется. — Она, видимо, поняла, что такая неопределённость выглядит весьма странно. — Во всяком случае, попы его посещают довольно часто. — Потом добавила: — За эти годы религия стала у нас дома запретной темой. Говорят, без запретных тем не обходится ни один благополучный брак.
Официант принёс наши бокалы. Я отметил про себя это её «говорят», и мне потребовалось некоторое время, чтобы избавиться от иллюзии, что бывают браки без сучка без задоринки.
— Ну а дети?
— Пошли по стопам безбожницы матери.
— Никогда не подумал бы.
Джейн пригубила кампари. Я подождал — может, ей захочется произнести тост. Но я так и не получил столь очевидного, хотя и вполне тривиального доступа к её истинным чувствам. Она меня всё больше озадачивала, может быть, потому, что я приехал сюда с огромным запасом предубеждений… а может быть, не сумел правильно истолковать то, что говорила о ней Каро. С одной стороны, я ожидал увидеть в Джейн больше зрелости и деловитости, с другой — надеялся встретить больше сердечности и теплоты. Та всегдашняя, чуть заметная улыбка, которая была так свойственна ей когда-то, казалось, исчезла, как и прежняя её живость, внутренняя наэлектризованность, неуспокоенность, поэтичность, которыми она умела зарядить даже самые банальные встречи, даже торопливый взмах руки с той стороны улицы, над головами прохожих, даже улыбку мельком, из-за чужих лиц, на людной вечеринке. Сейчас я ощущал лишь глубочайшую замкнутость и не мог понять, что она таит.
— Я полагаю, если вера способна выдержать такие удары, она не может не быть истинной.
— Ему всегда удавалось черпать уверенность из несовместимых явлений. — Она помолчала и добавила: — Или истин.
— Принцип максимальной абсурдности?
— Вроде того. — Она сделала над собой усилие, чтобы казаться более общительной. — Он не ударился в меланхолию, вовсе нет… ведёт себя вполне мужественно. Вполне философски. Даже слишком. Для философа. Но этот принцип теперь ему ближе всего. Внутренний диалог ведётся именно об этом. — Она поморщилась. — Вечные истины и всякое такое.
— Его можно понять.
— Ну конечно. Chacun a sa mort.129
— Это его слова или твои?
Она изобразила некое подобие улыбки:
— Энтони и умирает как истый оксфордец. Вся его ирония — при нём.
Я попристальнее вгляделся в её улыбающееся лицо.
— Мне представляется, что не только Энтони ведёт себя мужественно.
Джейн пожала плечами:
— Нэлл считает, я в этой истории веду себя слишком жёстко. — Я снова вгляделся в её профиль — она явно подыскивала слова, понятные чужаку. — За последние несколько лет она научилась почитать условности и стала вызывающе консервативной. Воззрения сплошь из «Дейли телеграф».
— Я так и понял. Из слов Каро.
— Столп общества. По-моему, мы недооценивали Эндрю.
— Он вовсе не такой дурак, каким притворялся.
— Я помню, ты и раньше так говорил.
— Нэлл счастлива с ним?
Беглая улыбка, словно такие мелочи не имеют значения.
— Думаю, счастлива — насколько характер позволяет.
— Я рад.
Но она по-прежнему избегала смотреть мне в глаза. Оба мы разглядывали группку студентов в противоположном конце зала. Наше щегольство конца сороковых годов не шло ни в какое сравнение с дендизмом этих юнцов — оно показалось бы просто жалким. Я чувствовал себя всё более неловко с Джейн: она была так необщительна, так отстранённа, будто стремилась дать мне понять, не говоря прямо, что я здесь не по её воле. Не вредно было бы и ей, хоть она только что осудила за это Нэлл, чуть больше почитать условности. Я сделал ещё одну попытку навести мосты над тем, что пролегло между нами:
— Чего он от меня хочет, Джейн?
— Может, слегка переписать прошлое?
— Как это?
Она помолчала.
— Мы о тебе не говорили, Дэн. О прошлом тоже. Уже много лет. Я знаю — он очень ждёт встречи с тобой, но он так и не… соизволил объяснить почему. — Она заговорила быстрее: — Беда с людьми высокоцивилизованными: они умеют так глубоко скрывать правду о вещах нецивилизованных. Я только знаю, что он был страшно расстроен, когда я попыталась убедить его, что мы не имеем права обременять тебя… По крайней мере это было вполне искренне, — добавила она.
— Тут я на его стороне. Вы, конечно, имели право.
— Всё это вовсе не значит, что я не благодарна тебе, ведь ты приехал. — На миг я встретил её взгляд, почти прежний, столько в нём было искренности и самоиронии. — Просто сейчас я не в состоянии хоть в чём-то увидеть надежду или смысл. Не обращай внимания.
Но после этих слов не обращать внимания я уже не мог; всё было так странно, словно наши прежние родственные отношения ничего не значили, словно всё изменилось и нужно было каждой фразой, каждым жестом подтверждать свой родственный статус. Казалось, она хотела сказать, что теперь я — слишком важная и известная персона, чтобы тратить своё время на неё — существо захолустное и незначительное.
— Было бы чудом, если бы ты чувствовала себя иначе.
— Может быть.
Улыбка её была поразительно ненатуральной, и — абсурд! — она снова принялась извиняться, уже по другому поводу:
