том, что скажут другие. Папаня любил его мать – очевидно, потому что маму можно было назвать кем угодно, но только не типичной бруклинской итальянкой-домохозяйкой, каких много в их квартале: судачат ни о чем, варят канноли, каждое утро послушно сходятся на мессу в церкви Святого Андрея помолиться за искупление грехов своего супруга, а заодно и своих, сокрушаются, что район захватили ниггеры и латиносы, пока их собственные супруги торгуют алкоголем и отстреливают любого, кто косо посмотрит на их азартные игры, аферы на скачках и то, как они вытирают ноги о цветных. Его мать не переживала из-за цветных. Она видела в них просто людей. Переживала она из-за трав, вот и ходила выкапывать их на пустырях в округе – травы, твердила она, и поддерживали жизнь в ее муже дольше, чем кто-либо ожидал. А что до ее сына – она никогда не лезла к Томасу с вопросами; она уважала Элефанти, еще когда он был лишь сосунком, потому что инстинктивно понимала, что ее сын отличается от большинства итальянцев по соседству, должен отличаться, как им с мужем пришлось отличаться, чтобы выжить. За семью она никогда не извинялась. Элефанти есть Элефанти. И не о чем тут говорить. Папаня привел Губернатора в свой мир. И Томас поступил так же. Теперь они напарники. Это дело решенное.
А еще их предприятие манило интригой.
И, понятно, деньгами.
«В деньгах ли дело?» – спрашивал он себя.
Глянул на сложенный листок на соседнем сиденье. Тот листок, что вложил ему в руку Губернатор, пока они говорили о папане.
«Тому, кто не доверяет сам, доверять нельзя».
Сразу за Хьюстон-стрит Элефанти скатился на «линкольне» с шоссе Рузвельта. Впереди маячил силуэт Бруклинского моста. Он снова задумался об их разговоре и о Губернаторовой байке.
– Я схожу с ума, – пробормотал он.
* * *
Дело уже шло к вечеру, и Губернатор засыпал на ходу, когда поведал Элефанти историю о «мыле», которое передал его отцу. Лежа на диване, он говорил в потолок, где неустанно поскрипывал вентилятор:
– Почти тысячу лет в церкви Посещения Девы Марии в Вене, в Австрии, хранились драгоценные сокровища, – начал он. – Манускрипты, подсвечники, потиры. Нам с тобой это все равно что бисер перед свиньями. Вещички для мессы, потир, чтобы испивать кровь нашего Спасителя, подсвечники, все такое. Золотые монеты. И все это делалось на века. Тем вещичкам были сотни лет. Передавались из поколения в поколение. Когда пришла Вторая мировая, церковь все это спрятала от союзников.
Там-то и служил мой младший братец Мэйси. Его туда послали в сорок пятом, во время войны. После войны Америка вывела не все войска, и Мэйси остался. Он был на восемь лет младше меня, лейтенант армии, парень с причудью. Он был, э-эм… – Губернатор подбирал слово. – Неженкой.
– Неженкой? – повторил Элефанти.
– Легкий, как перышко. Нынче таких, наверное, зовут гомиками. Его тянуло к самому прекрасному в жизни. Всегда любил искусство. Даже в детстве. Знал о нем все. Книжки умные читал. Тянуло его к искусству, и все тут. В общем, после войны в городе царила разруха, тут и там патрулировали разные армии, но каким-то образом Мэйси отыскал тайник. Нацистский. В пещере рядом с местечком под названием Альтенбург.
Губернатор помолчал, погрузившись в размышления.
– Я так и не узнал, как Мэйси пронюхал об этой пещере. Но хранились там ценности. И много. И он себе ни в чем не отказывал: брал манускрипты, шкатулочки, украшенные бриллиантами, со вставками из кости. И реликварии.
– Что-что?
– Мне пять раз пришлось прочитать, пока я сам дошел, – сказал Губернатор. – Маленькие ящики наподобие гробов, из золота и серебра. Некоторые отделаны бриллиантами. В них священники хранили украшения, произведения искусства, древности, даже мощи святых. Жирный улов. Военные трофеи, малой. И Мэйси набил себе карманы до отказа.
– Откуда ты знаешь?
– Сам видел. Он хранил их у себя дома.
– Как он перевез все это домой?
Губернатор улыбнулся.
– Котелок у него варил: отправлял сам себе американской военной почтой. По чуть-чуть. Наверное, потому и задержался на службе. Цацки были мелкими. Затем после войны он устроился работать на почту, чтобы перевозить вещички, когда хотел, и никто не поднял шум. Вот так запросто.
Старик посмеялся, и тогда ему пришлось приподняться, чтобы выкашлять мокроту в платок. Закончив, он сложил платок, убрал в карман и продолжил.
– Мне всегда казалось странным, что Мэйси живет не по средствам для почтальона, – признался Губернатор. – У него была квартира в Виллидже размером с поле для регби. Много дорогих вещичек. Я вопросов не задавал. Детей у него не было, так что я решил, что это его дело. Мой папаня на дух не переносил Мэйси. Говорил: «Мэйси любит мальчиков». Я отвечал: «В Святом Андрее служил священник, про кого тоже говорили, что он любит мальчиков». Но папа и слышать ничего не желал. Я тогда был еще пацан, шустрый и малость раздолбай, но уже понимал разницу между больным человеком, который любит детей, и мужчиной с пристрастием к мужчинам. Знал, потому что как раз Мэйси и отговорил меня прибить этого пропитого хлюста с крестом из Святого Андрея, который мерзко обходился с детишками в приходе. Я о нем узнал, когда Мэйси подрос и мы сличили свои воспоминания о нем. Но Мэйси сказал так: «Он больной человек. Не стоит из-за него садиться в тюрьму». Младший брат, а во многом был поумнее меня. И я прислушался – сел не из-за него, а просто так! Даже в тюрьме меня выручал подход Мэйси. Если заходишь на хату, не желая себе проблем на голову, то помни: чем человек занимается на досуге – не твое собачье дело, и все с тобой будет хорошо. Так что я любил Мэйси за то, чему он меня научил. А он мне доверял.
Губернатор вздохнул и потер лоб, пробираясь через воспоминания.
– После войны он долго не прожил. Сперва умерла мама. Потом, через пару лет, до него добрался рак. Рак и разбитое сердце, потому что его, бедолагу, не признавал отец. Под конец жизни он пришел ко мне и сознался во всем. Открыл чулан в своем доме и показал, что у него есть. Представь себе, хранил вещички из пещеры у себя в чулане. Вещички чудесные: Библии с окладами из чистого золота. Древности. Манускрипты в тубусах из золота. Золотые же монеты. Бриллиантовые реликварии с костями давних святых. Он сказал: «Этому всему – тысяча лет». А я: «Да ты же миллионер».
А он: «Я почти ничего не продавал. И так хорошо зарабатывал на почте».
Я ему в глаза рассмеялся. Говорю: «Ну ты бревно».
– Бревно? – переспросил Элефанти.
– Ну, дуралей.
– А.
– А он мне: «Мне не хотелось
