Они вполне, в духе двадцатого века могли поселиться с Дусей вместе, гражданским браком – примеров вокруг было много, патриархальность и домострой уходили в прошлое. Но это было как-то несерьезно. Что сказал бы Кирилл Романович, как бы к этому отнеслась Мария Ивановна? И еще – нельзя сожительствовать с ангелом, с ним можно только обвенчаться! В церкви, где очевидная близость к богу, где с хор льются молитвы, где не обычным, а церковно-славянским, старинным и таинственным языком скрепляют связь, где держат венец над головой и рассказывают про голубицу, которая «грядет от Ливана». Нельзя пьедестал пачкать грязью...
Надо было ждать.
Не раз сотоварищи Андрея, не обремененные никакими обязательствами, звали его в веселые заведения, где можно было за деньги приобрести немного любви, но сама мысль о том, что можно изменить Дусе, приводила его в недоумение. Андрея даже прозвали монахом... Впрочем, он не обижался.
В один прекрасный майский день произошло нечто, что ошеломило Андрея и заставило его по-новому думать о жизни. Он случайно услышал чужой разговор.
Это было в четверг, когда у Померанцевых, как всегда, собралось много гостей. Пришел и он – тем более что его всегда ждали, как родного, и Дуся просила его не пренебрегать визитами.
Как обычно – много говорили об искусстве, обсуждали будущее России...
Андрей в этих диспутах участия не принимал – ему они были скучны. Единственный смысл он видел в Дусе.
Он зашел в пустой кабинет Кирилла Романовича, стал смотреть в окно, откуда была видна зацветающая сирень. Тяжелые гардины скрывали его. Вдруг он услышал чьи-то шаги и тотчас же хотел выйти из своего укрытия, но что-то остановило его.
– Евдокия Кирилловна чудесна, я бы жизнь отдал за такую красоту... – Андрей узнал голос драматурга-символиста.
– Хе-хе-с... никто и не спорит, – проскрипел в ответ Фифинский, критик. – Только она не про нашу честь. Она царица, ей царь надобен...
– Не понимаю, – пренебрежительно возразил драматург. – Да, кстати, а что за существо вечно преследует ее? Говорят, ее двоюродный брат? Этот мрачный студентишка...
– Нет, он вообще ей никто... Сирота, из милости взятый ее родителями. Она очень к нему привязана, вы, наверное, заметили. Вот за него-то она скорее и выйдет.
– Чушь, бред, ерундистика...
Андрей, затаив дыхание, словно окаменел. Он был бы и рад пошевелиться, да не мог. Его назвали существом, говорили о Дусе... Он в первый раз увидел себя со стороны – существо, которое преследует Дусю, жалкий студентишка...
– Вовсе не бред, – проскрипел Фифинский. – Наша Евдокия Кирилловна очень жалостлива – типично русская женщина, таких Достоевский еще описывал... Раз уж она решила осчастливить кого – так все, ее с пути не свернешь. В бедности будет влачить дни свои, в Сибирь, на каторгу, за мужем поедет...
– А вы говорите – царь надобен... Где же логика?
– В том-то и смысл, что логики никакой нет. Пропадет наша царица ни за что...
Они ушли, а Андрей так и остался стоять в своем укрытии, пригвожденный этими словами. Разумеется, молодой драматург, тайный кокаинист и экзальтированный поклонник Вечной весны, тот еще демагог и вряд ли достоин Дуси. Впрочем, как и старый желчный Фифинский... И ревновать к ним глупо, но в их словах была правда. Та правда, которую Андрей до сего дня не хотел замечать.
«В самом деле – разве я достоин Дуси? – мелькали в его голове мысли. – Кто я? Жалкое существо, которое ничего собой не представляет и вряд ли, даже в будущем, будет что-то представлять! Вот мой отец – он был замечательным человеком, он шел к славе и известности, и ежели б не глупая смерть, сейчас бы его имя гремело на всю страну. Но у меня нет и честолюбия, чтобы стремиться к чему-то. Все, чего я хочу, – это быть рядом с Дусей. Да, я сделаю все, чтобы она была моей... Но кто я сам по себе? Жалкое, ничтожное существо! Господи, эти люди были правы – Дуся достойна большего! А она потратит лучшие свои годы на то, чтобы дождаться меня... И ведь не из любви даже – из жалости!»
Бледный, раздавленный этими мыслями, Андрей вышел в гостиную.
Дуся как раз появилась на импровизированной сцене, закутанная поверх платья в какую-то блестящую ткань – она изображала греческую богиню и принялась декламировать чеканные, звонкие стихи поэта Брюсова. Стихи были новыми, неожиданными для публики, а сама девушка была столь естественна и хороша, что все слушали ее, затаив дыхание, замерев.
Восторг и восхищение расплылись по лицам присутствующих – и это лишний раз доказывало то, что Дуся достойна царского поклонения. Последнее стихотворение поразило Андрея. «О, когда бы я назвал своею хоть тень твою! Но и тени твоей я не смею сказать: люблю. Ты пришла недоступно небесной среди зеркал, и твой образ над призрачной бездной на миг задрожал. Он ушел, как в пустую безбрежность, во глубь стекла... И опять для меня – безнадежность, и смерть, и мгла!..»
«Так я мог бы сказать тебе», – мысленно обратился он к Дусе.
Она декламировала, устремив глаза куда-то вверх. Закончив, опустила их – и встретилась с глазами Андрея. Беспокойство пробежало по ее лицу, точно губка, стирая вдохновение.
«Я мешаю ей», – подумал Андрей и вышел из комнаты.
Дуся догнала его в прихожей. За ней тащился молодой драматург, пылко сыплющий символистскими терминами, но Дуся весьма бесцеремонно задвинула драматурга обратно в комнату, бросив небрежно:
– Погодите, Костик, мне надо поговорить со своим братом...
Она захлопнула дверь и повернулась к Андрею.
– Ну, что случилось? – с тревогой спросила она. – Ты не заболел? У тебя такой вид...
– Да... То есть нет. Я совершенно здоров!
– А я тебе говорю, что с тобой что-то не в порядке. Ты такой бледный! Я, как только увидела тебя там, в зале, сразу поняла – ты болен.
– Я болен только в том смысле, что я дурак, и это абсолютно неизлечимо...
– Господи, милый мой... – прошептала Дуся и крикнула назад, в приоткрывшуюся дверь: – Костик, да отстаньте от меня! Вы уже переходите всякие границы...
– Дуся, я бы хотел поговорить с тобой, но не сейчас, – сказал Андрей, стараясь выглядеть спокойным.
– Я знаю: что-то случилось, у тебя все на лице написано... Опять тебе в голову пришла какая-нибудь ужасная, глупая мысль... Помнишь, как в тот раз? Только, милый мой, ты опять ошибся. – Она прижала спиной распахивающуюся дверь и произнесла негромко, твердо, точно клятву: – Я люблю тебя. Только тебя.
