Пьетро не сводил глаз с Оттавио. А тот, нахмурившись, потирал свой приплюснутый нос, буравя взглядом Черную Орхидею. Отныне он не мог игнорировать освобождение из тюрьмы своего бывшего протеже. Наверняка его заранее предупредили. Но то, что они вот так сидели друг против друга, свидетельствовало о силе грядущего столкновения. Оттавио, с круглой шапочкой на голове, наде/i на шею распятие, придававшее ему сходство с епископом. Время от времени он просовывал палец под воротник, и его щеки тряслись, как желе. Сенатор мрачно щурился, явно готовый взорваться в любой момент. Мужчины бросали друг другу молчаливый вызов. Затем их взгляды устремились на Джованни Кампьони, внезапно вмешавшегося в эту безмолвную и опасную дуэль. Идеальный треугольник.
Пьетро припомнил слова Виндикати: «Как ты не понимаешь! Они переводят стрелки друг на друга. Наша парочка сенаторов играет с нами как хотят! Два дуэлянта, понимаешь, и мы между ними, тщетно пытающиеся их переиграть!» И в данный момент Пьетро был готов к любым гипотезам. Быть может, сенаторы Кампьони и Оттавио и впрямь замешаны оба и переводят стрелки друг на друга, как выразился Эмилио, чтобы запутать Уголовный суд и Совет десяти. И хотя эта версия не вызывала у Черной Орхидеи особого доверия, совсем отбросить ее он не мог. Так что этот обмен взглядами нес в себе многое. И зал Большого совета был уже не единым средоточием власти, а пространством, расчлененным невидимыми границами и трещинами.
Но несмотря на кипящие подспудно страсти, каждый из присутствующих отлично понимал серьезность момента. И сановники Большого совета вспоминали слова данной ими клятвы, которая нынче рисковала оказаться подорванной: «Клянусь Евангелием служить чести и процветанию Венеции… В день Большого совета я не могу находиться на лестницах, у входа в зал, во дворе дворца или в любом другом месте города, собирая голоса в свою или чужую пользу. Я не могу издавать бюллетени и статьи, не могу лично или опосредованно склонять на свою сторону ни словом, ни действием, ни знаком, и если кто-то за меня ходатайствует, я об этом сообщу. Из всех предложенных мне партий со всей искренностью я выберу ту, что покажется мне разумной. Я не произнесу оскорбительных слов, не совершу нечестного поступка и не поднимусь с места с угрозами против кого бы то ни было… Если я услышу, что кто-то богохульствует или оскорбляет Богоматерь, то выдам его Владыке ночи».
Так что две тысячи человек, имеющих больший, чем когда-либо вес в политике Венеции, основательно потрясенные, внимательнейшим образом слушали дебаты.
Виндикати начал с обстоятельств убийства Марчелло. Он упомянул о броши, принадлежавшей Лучане Сальестри. И тут поднялся невообразимый гвалт. Хотя и не без доли лицемерия. Большая часть присутствующих отлично знала об отношениях Кампьони с куртизанкой. Такого рода похождения всегда были общеизвестным фактом. Однако сенатор явно изумился, обнаружив, насколько и недруги, и друзья (или мнимые друзья) в курсе его жаркой страсти к куртизанке. Он даже как-то съежился — готовый к прыжку хищник или желающий стать незаметным праведник? — когда добрая половина совета принялась его высмеивать, а вторая — защищать всеми доступными средствами. В считанные мгновения на него просыпался град оскорблений и восхвалений одновременно. Сенатор взмок еще сильнее и был на грани сердечного приступа. Благодаря вмешательству Лоредано Эмилио снова взял слово и последовательно изложил подробности убийства Козимо Каффелли, Федерико Спадетти и Лучаны Сальестри. Потом вызвали поочередно Антонио Броцци и главу Уголовного суда, затем архитектор магистратуры продемонстрировал восстановленные планы, использованные Миносом для создания паноптики. Слушатели не знали, что и думать. Но апофеоз настал, когда доложили о результатах расследования в Арсенале и признали исчезновение двух галер и фрегатов где-то в водах Адриатики.
«Да уж, есть отчего дар речи потерять», — подумал Пьетро.
Ошибиться было невозможно: прямо на его глазах разворачивался первоклассный политический кризис. Еще отчасти скрытый, но никогда прежде Пьетро не доводилось видеть такой растерянности в городе, славившемся своей уравновешенностью, спокойствием и доброжелательной уверенностью. Дискуссия начала тонуть в какофонии криков, и Пьетро, подняв глаза к потолку, попытался осмыслить происходящее. Интересно, сколько из присутствующих здесь сановников участвовали в церемонии на вилле Мора? Сколько их в рядах Огненных птиц?
Круг первый: Марчелло Торретоне — язычество.
Круг второй: Козимо Каффелли — сластолюбие.
Круг третий: Федерико Спадетти — обжорство.
Круг четвертый: Лучана Сальестри — расточительство и скупость.
Марчелло Торретоне, отринувший свое крещение и безуспешно искавший Бога, распят. Козимо Каффелли, сластолюбец, отдан адскому урагану на верхушке Сан-Джорджо. Федерико Спадетти, слишком любивший дукаты, невольный пособник создания паноптики, превращен в бесформенную массу. Лучана Сальестри, распутница, транжирящая богатства, собранные пятьюдесятью годами скопидомства ее покойного мужа, сброшена в пучину вод венецианского канала с грузом грехов, привязанным к ногам. Данте и «Силы зла» были активно задействованы в этих умелых и бредовых постановках. Шедеврах, выполненных с тщательной эстетичностью, указывавшей на сумасшествие автора. Отличная работа, по правде говоря. Весьма устрашающая. Пьетро осознал неотвратимость кары из последующих кругов ада. Круг пятый — для гневных, слепая ярость которых вынуждает их отринуть всякую мораль. Шпионы затаились во всех уголках Светлейшей. Пьетро поднял глаза и мгновенно отложил перо и листок, на котором рисовал печальную сравнительную таблицу. Эмилио, стоя среди всеобщего гвалта, опустил руки.
— Я предлагаю дать слово Пьетро Виравольте де Лансалю, — проговорил он. — Сейчас многим из вас известно, кто он такой, так что больше нет необходимости это скрывать. Его называют Черной Орхидеей. Задавайте ему свои вопросы.
Эмилио вернулся на место, жестом пригласив Пьетро встать между трибуной, где сидел дож, и ассамблеей нобилей. Но, раскрыв псевдоним Пьетро, он не утихомирил страсти, а, наоборот, спровоцировал еще более сильный взрыв. Некоторые сановники даже вскочили, яростно возражая. Оттавио тут же воспользовался подвернувшейся возможностью подать голос, при этом тщательно сохраняя свое достоинство. Виравольта де Лансаль! Да что он вообще тут делает, этот человек, являющийся позором республики? Как может узник Пьомби быть хоть каким-то боком связан с судьбой Светлейшей? Негодяй и преступник? Другие, встревоженные и заинтересованные, призывали своих коллег угомониться. Сведения, с которыми они только что ознакомились, внезапно заставили всех присутствующих поглядеть в лицо правде, которая их ошеломила. Так что, как Франческо Лоредано и опасался, на него самого посыпались обвинения, прямые и косвенные. Убийства в Венеции, угроза заговора, обнаруженного Советом десяти, а Большой совет все это время держали в стороне от происходящего? Человек пятьдесят даже решили покинуть заседание, и потребовалось немало усилий, чтобы отговорить их от этого шага. Хотя бы временно. Одни требовали перенести заседание, другие, наоборот, продолжить слушание, пока окончательно не прояснится положение вещей. Пьетро же встал, гордо вскинув голову, прошел между рядами к трибуне. Постепенно гвалт стих. Дож, явно не справлявшийся с ситуацией, все же сумел взять себя в руки.
Виравольта оказался лицом к лицу с аудиторией.
— Пьетро Виравольта, — обратился к нему дож, — так поведайте же нам свои соображения по поводу нависшей над нами угрозы. В конце Концов, следствие ведете именно вы…
Снова поднялся возмущенный гомон. Да как посмели дать такое поручение аморальному атеисту, куда более опасному, чем зло, с которым ему доверили бороться! Дож был несказанно рад поддержке со стороны Совета десяти и Малого совета, которые хоть и не приветствовали ведение следствия Черной Орхидеей, все же подчеркнули полезность данного решения. Пьетро же, стоя перед бушующим залом, прищурившись, ждал, когда шум наконец стихнет. Но то, как дож перевел на него стрелки, сказало ему о многом: если Пьетро назвали главным в ведении следствия, значит, именно на него навесят нерадивость венецианских властей и сделают козлом отпущения. Что вполне всех устроит, — поскольку он и так уже паршивая овца Светлейшей. Быть может, таким и был изначальный расчет… Подумав об этом, Пьетро невольно метнул быстрый взгляд на Эмилио Виндикати. Тем временем напряжение в зале немного спало.
Пьетро, заложив руки за спину и глядя в пол, ждал, пока установится тишина.
Наконец он откашлялся.
— Я понимаю, ваша светлость, ваше превосходительство, мессиры, что все это шокирует и задевает как ваше воображение, так и принципы… Вы можете считать решение Совета десяти доверить следствие кому-то вроде меня глупостью. Настаивать, что всех нобилей Венеции следовало поставить в известность с самого начала, рискуя перепугать население и, главное, насторожить противника, который, как я вынужден напомнить, нам по-прежнему неизвестен… Но на данном этапе, как мне кажется, речь не о том, что следовало или чего не следовало делать. Единственное, чем мы должны сейчас руководствоваться в своих предположениях — это непосредственная и ощутимая угроза, с которой столкнулись. — Пьетро выпрямился и поднял глаза. — Первостепенной задачей остается защита лично дожа и нашего общественного устройства в целом. Ваша светлость, то, что я видел и слышал в Местре, не оставляет никаких сомнений в том, что на вас готовится покушение. С недавних пор я полагаю, что эти убийства всего лишь деревья, за которыми мы не видим леса. Более того, это отвлекающий маневр, приманка, попытка нас запутать. Опасаться следует лишь одного. Я говорю о праздновании дня Вознесения.
