Заметив страх на лицах своих гостей, владыка махнул рукой.
— Вы-то не бойтесь. Жизни таких людишек мелких мне ни к чему. Если захочу — прикажу казнить, вот и весь сказ. Но службу сослужить мне можете. Принесите мне прядку волос одного кожевника. Долгие годы жил он, небо коптил, ни во что не вмешивался. Но как убили сына его, как с цепи сорвался. Начал из себя героя строить… Хорош герой. И то, было бы из-за чего с ума сходить. Одним собачонком человеческим больше, другим меньше. Кто заметит?
— Никто, ваше величество, — поспешил вставить Альберт.
«И правда, подлец же этот кожевник, — пронеслось в голове. — Давно мог бы этого водяного прикончить. Так нет же, пироги небось лопает, все бока на печке отлежал».
— Вот и мы так думаем… — важно кивнул владыка. — А посему отправляйтесь в город, да поспрошайте. Горе-героя этого, наверно, каждая шавка знает. Много от вас не требуется. Клочок волос. На какую вы хитрость пойдете, чтобы раздобыть ее — меня не касается.
Притворная любезность оставила владыку, брови сошлись на переносице.
— Только не смейте меня обмануть, корм для личинок. Знаю, что сейчас в ваших умишках жалких шевелится. Думаете старого водяного вот так запросто вокруг плавника обвести. Найдете, мол, какого пьянчугу жалкого, локон сострижете, да и мне представите. Радуйся, рыбий царь! Да денежки выкладывай. Не выйдет, глупые человечишки. Я от матери своей, Перловицы Премудрой, великий дар волшебника унаследовал. Ежели надуть меня вздумали — вмиг про это прознаю, да отправлю вас на корм пескарикам. То-то разжиреют, милые мои, на мясце вашем…
Альберт уже привычно клюнул поклоном пол, готовый громогласно заверить водного царя в своей неизмеримой честности, — а надо сказать, что ежели и был мошенник когда-то и с кем-то честен, то уже сам напрочь позабыл. Однако правитель поднял голову, да зыркнул на своих гостей так, что никаких сомнений у них не осталось — аудиенция окончена.
Редко когда поэт и его друг мавр уносили ноги с такой поспешностью, и с таким облегчением. Пока стучали их сапоги по выложенному раковинами полу, не замечали путники ни стражников вокруг, ни убранства палат, крайне безобразного. Только об одном думали — как бы из реки выбраться.
Утопленник ждал их у входа во дворец, как и было условлено. Держал в поводу лошадей — коновязи или чего-то, что смогло бы ее заменить, поблизости не было. Водные жители ни в чем подобном не нуждались, поскольку никогда верхом не ездили.
Не раз и не два Альберт жаловался сам себе на возраст, мешающий ему вскочить в седло так же быстро, как бывало в юности. Сейчас же и не заметил, как оказался на лошади. Глянув на лица своих новых знакомцев, мертвяк смекнул, что беседовать они не намерены, и потому молча затрусил спереди.
Молот погонял коня не менее энергично, чем Альберт, и вскоре их проводник понял, что сильно всех задерживает. Тогда он сплюнул, по своему обыкновению, прекратил шагать и, поджав ноги, шустро поплыл вперед, извиваясь всем телом, словно родился рыбой. Так дело пошло гораздо быстрее, и вскоре путешественники оказались у пологого откоса, откуда несложно было выехать на берег.
Утопленник вновь опустился на дно, и выжидательно взглянул на своих спутников. Молот засунул было руку за пояс, чтобы достать кошель, но Альберт остановил его.
— Говоришь, хочешь себе тело новое? — спросил он, обращаясь к мертвяку. — А боле тебе деньги не нужны?
— А к чему мне они, — отвечал тот. — Ничего не покупаю, не трачу. Только бы рассыпаться перестал.
— Быть посему, — молвил поэт и, вынув из рукава заговоренную монету, швырнул ее в ил.
Бедолага-утопленник, увидав в руках Альберта денежку, решил, что это и есть его вознаграждение. Бросился вперед, словно собака, кость хватающая, руками по воде забил, даже рот распахнул пошире, — да опоздал. Сгинул золотой кругляш, и только две рыбки кружили над тем место, где он упал.
Несказанная обида исказила лицо покойника. Заломив культи, он оборотился на Альберта, и даже ни единого словечка не смогло вырваться из сведенного горла нищего. Однако в ту же минуту он отпрянул в ужасе, поскольку ил со дна речного разлетелся, являя взорам рассерженного гнома.
— Экие глупые человеки, — заверещал он. — Вы что, совсем посдурели, оба? Я когда давеча вам сказал, мол, вы бы еще на дно бросили монету, так это шутка была. Сарказм гномий. Понимаю, конечно, что для вашего разумения это слишком сложно. Но вы бы хоть мозги свои сложили, в кучку, авось, на пару хоть одну извилину наскребете. Виданное ли дело — под водой меня вызывать.
Опершись на луку седла, Альберт спокойно ждал, пока иссякнет фонтан гномьего красноречия.
— Чем быстрее ты выполнишь пожелание, — сказал он, — тем скорее избавишься от нашего общества.
— А вот это дело, — согласился гном. — За радость такую я могу и бесплатно поработать.
Поняв, что сморозил лишнее, он выпучил глаза и замахал руками.
— Ну, так это снова сарказм был, — воскликнул человечек. — Не подумайте чего. Монета, значит, потрачена, и возврату не подлежит.
Бросив на собеседников подозрительный взгляд — уж не хотят ли они поймать его на слове, — исполнитель желаний уставился на утопленника. Однако и Альберт, и Молот, хорошо знали, что заставить гнома вернуть монету так же невозможно, как обрести счастье в законном браке, и потому даже не стали пытаться.
— Что за коротышка? — недоверчиво спросил утопленник. — Это им, что ли, решили расплатиться со мной? Тогда пустое затеяли. Ни раб, ни слуга мне ни к чему. Да и то, много проку с такого недомерка. За него даже на невольничьем рынке, что через границу к югу, грошика ломаного не дадут. Так что, господа хорошие, вы мне лучше монеткой заплатите.
— Это я коротышка? — взвился гном, который, если быть откровенным, ростом и правда не вышел. — И кто мне об этом говорит? Ты, зомби трухлявое? Да я за свою жизнь сотни тысяч таких встречал, и…
Здесь человечек осекся. Надо думать, ничего примечательного во время его встреч с мертвецами не происходило. Поэтому он только прокашлялся, приосанился малость да добавил:
— Знай же, труп ходячий, что рост никакого значения не имеет. Главное — та высота, которую дух и разум твой обретает. В юности служил я помощником мудреца великого, Ибн Сины, кого в странах варварских Авиценной прозвали. Не раз говаривал он мне: «Что же, лилипутик мой, наливай скорей, да пошевеливай задницей».
Последняя фраза немало озадачила слушателей, которые не усмотрели в ней связи с речами гнома. Однако человечек, по всей видимости, сильно гордился сказанным, — наверное, оттого, что неверно понимал его смысл, — как, впрочем, свойственно большинству ораторов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
