«Не надо забывать, что богатство есть лишь то, что представляет (n'est que la représentation) приятности и удобства жизни» (на место буржуазного богатства здесь уже поставлено богатство вообще!), «и создавать искусственное богатство, осуждая нацию на всё то, что на деле представляет бедность и страдания, это значит принимать название вещи за её сущность» (prendre le mot pour la chose) (I, 379).
«…Пока нации следовали лишь указаниям (велениям, indications) природы и пользовались их преимуществами, доставляемыми климатом, почвой, расположением, обладанием сырыми материалами, они не ставили себя в неестественное положение (une position forcée), они не искали кажущегося богатства (une opulence apparente), которое превращается для массы народа в реальную нищету» (I, 411).
Буржуазное богатство есть только кажущееся!!
«Опасно для нации закрывать свои двери от внешней торговли: нацию принуждают этим, так сказать (en quelque sorte), к ложной деятельности, которая поведёт к её гибели» (I, 448)[194].
«…В заработной плате есть необходимая часть, которая должна поддерживать жизнь, силу и здоровье тех, кто её получает… Горе тому правительству, которое затронет эту часть, – оно приносит в жертву всё (il sacrifie tout ensemble) – и людей, и надежду на будущее богатство… Это различие даёт нам понять, насколько является ложной политика тех правительств, которые низвели рабочие классы к заработной плате в обрез, необходимой для увеличения чистых доходов фабрикантов, купцов и собственников» (II, 169)[195].
«Пришло наконец время спросить: куда идём?» (où l'on veut aller) (II, 328).
«Разделение их (именно класса собственников и трудящихся), противоположность их интересов есть следствие современной искусственной организации, которую мы дали человеческому обществу… Естественный порядок социального прогресса вовсе не стремился отделить людей от вещей или богатство от труда; в деревне – собственник мог бы оставаться земледельцем; в городе – капиталист мог бы оставаться ремесленником (artisan); отделение трудящегося класса от праздного класса вовсе не было существенно необходимо для существования общества или для производства; мы ввели его для наибольшей выгоды всех; от нас зависит (il nous appartient) регулировать его, чтобы на самом деле достичь этой выгоды» (II, 348).
«Ставя таким образом производителей в оппозицию друг с другом (т. е. хозяев к рабочим), их заставили идти путём, диаметрально противоположным интересам общества… В этой постоянной борьбе за понижение заработной платы интерес социальный, в котором, однако, каждый участвует, всеми забывается» (II, 359–360).
И перед этим тоже воспоминание о завещанных историей путях:
«В начале общественной жизни каждый человек владеет капиталом, посредством которого он прилагает свой труд, и почти все ремесленники живут доходом, который складывается одинаково из прибыли и заработной платы» (II, 359)[196].
Кажется, довольно… Можно быть уверенным, что читатель, не знакомый ни с Сисмонди, ни с г. Н. -оном, затруднится сказать, у которого из двух романтиков, под чертой или над чертой, точка зрения примитивнее и наивнее.
Вполне соответствуют этому и практические пожелания Сисмонди, которым он уделил так много места в своих «Nouveaux Principes».
Наше отличие от А. Смита, говорит Сисмонди в 1-й же книге своего сочинения, состоит в том, что
«мы почти всегда призываем то самое вмешательство правительства, которое А. Смит отвергал» (I, 52).
«Государство не исправляет распределения…» (I, 80).
«Законодатель мог бы обеспечить бедняку некоторые гарантии против всеобщей конкуренции» (I, 81).
«Производство должно соразмеряться с социальным доходом, и те, кто поощряет к безграничному производству, не заботясь о том, чтобы узнать этот доход, толкают нацию к гибели, думая открыть ей путь к богатству» (le chemin des richesses) (I, 82).
«Когда прогресс богатства постепенен (gradué), когда он соразмерен сам с собой, когда ни одна из его частей не развивается непомерно быстро, тогда он распространяет всеобщее благосостояние… Может быть, обязанность правительств состоит в том, чтобы замедлять (ralentir!!) это движение, для того чтобы регулировать его» (I, 409–410).
О том громадном историческом значении, которое имеет развитие производительных сил общества, совершающееся именно этим путём противоречий и непропорциональностей, Сисмонди не имеет ни малейшего представления!
«Если правительство оказывает на стремление к богатству действие регулирующее и умеряющее, – оно может быть бесконечно благодетельным» (I, 413).
«Некоторые регламентации торговли, осуждённые ныне всеобщим мнением, если они и заслуживают осуждения в качестве поощрений промышленности, могут быть оправданы, может быть, как узда» (I, 415).
Уже в этих рассуждениях Сисмонди видна его поразительная историческая бестактность: он не имеет ни малейшей идеи о том, что в освобождении от средневековых регламентаций состоял весь исторический смысл того периода, современником которого он был. Он не чувствует, что его рассуждения – вода на мельницу тогдашних защитников ancien régime'a[197], которые были ещё так сильны даже во Франции, не говоря о других государствах западноевропейского континента, где они господствовали[198].
Итак, исходная точка практических пожеланий Сисмонди – опека, задержка, регламентация.
Такая точка зрения вполне естественно и неизбежно вытекает из всего круга идей Сисмонди. Он жил как раз в то время, когда крупная машинная индустрия делала первые свои шаги на континенте Европы, когда начиналось то крутое и резкое преобразование всех общественных отношений под влиянием машин (заметьте, именно под влиянием машинной индустрии, а не «капитализма» вообще)[199], преобразование, которое принято называть в экономической науке industrial revolution (промышленная революция). Вот как характеризует её один из первых экономистов, сумевших оценить всю глубину переворота, создавшего на место патриархальных полусредневековых обществ современные европейские общества:
«…История английского промышленного развития в последние 60 лет (писано в 1844 году) не имеет ничего равного себе в летописях человечества. 60–80 лет тому назад Англия была страной, похожей на всякую другую, с маленькими городами, с незначительной и простой промышленностью, с редким, но относительно значительным земледельческим населением. Теперь это – страна, непохожая ни на какую другую, с столицей в 21/2 миллиона жителей; с крупными промышленными городами; с индустрией, которая доставляет продукты всему миру и производит почти всё посредством чрезвычайно сложных машин; с предприимчивым, интеллигентным, густым населением, две трети которого заняты в промышленности и торговле и состоят из совершенно различных классов; это население с другими обычаями, другими нуждами составляет, на самом деле, совершенно другую нацию сравнительно с Англией того времени. Промышленная революция имеет такое же значение для Англии, как политическая революция – для Франции, как философская революция – для Германии. И различие между Англией 1760 года и Англией 1844 года, по меньшей мере, так же велико, как между Францией при ancien régime и Францией июльской революции»[200].
Это была полнейшая «ломка» всех старых, укоренившихся отношений, экономическим базисом которых было мелкое производство. Понятно, что Сисмонди со своей реакционной, мелкобуржуазной точки зрения не мог понять значения этой «ломки». Понятно, что он прежде всего и больше всего желал, приглашал, взывал, требовал «прекратить ломку»[201].
Каким же образом «прекратить ломку»? Прежде всего, разумеется, поддержкой народного… то бишь «патриархального производства», крестьянства и мелкого земледелия вообще. Сисмонди посвящает целую главу (II. VII, ch. VIII) тому, «как правительство должно защищать население от последствий конкуренции».
«По отношению к земледельческому населению общая задача правительства состоит в том, чтобы обеспечить работникам (à ceux qui travaillent) часть собственности, или в том, чтобы поддерживать (favoriser) то, что мы назвали патриархальным земледелием предпочтительно перед всяким другим» (II, 340).
«Статут Елизаветы, который не был соблюдён, запрещает строить в Англии сельскую хижину (cottage) иначе, как на условии наделить её землёй в размере четырёх акров. Если бы этот закон был исполнен, ни один брак не мог бы быть заключён между подёнщиками без того, чтобы они не получили свою cottage, и ни один cottager не был бы доведён до последней степени нищеты. Это уже было бы шагом вперёд (c'est quelque chose), но этого ещё недостаточно; в климате Англии крестьянское население жило бы в нужде с 4 акрами на семью. Теперь коттеры в Англии имеют, большей частью, лишь 11/2–2 акра земли, за которые они платят довольно высокую аренду… Следовало бы обязать законом… помещика, когда он разделяет своё поле между многими cottagers, давать каждому достаточное количество земли, чтобы он мог жить» (II, 342–343)[202].
