отечества на 180 градусов. Так именно и надо.
В одном из заключительных пунктов проекта говорилось об уничтожении на месте всякого, кто будет оказывать помощь врагам. Левый эсер Штейнберг, которого каким-то странным ветром занесло в революцию и даже взметнуло до Совнаркома, восстал против этой угрозы как нарушающей «пафос восстания».
– Наоборот! – воскликнул Ленин. – Именно в этом настоящий революционный пафос (он иронически передвинул ударение) и заключается. Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?»{286}
Несколько позже Совет Народных Комиссаров действительно принял постановление «О красном терроре» (5 сентября 1918 г.), на основании которого классовых врагов следовало заключать в места лишения свободы, а уличенных или заподозренных в контрреволюционной деятельности расстреливать{287}. Не все постановления Совнаркома исполнялись. Но это исполнялось безусловно.
ЦК партии большевиков, Совнарком, ВЦИК действовали тогда по двум направлениям: быстрейшее заключение крайне несправедливого мира и формирование частей Красной армии, организация партизанских отрядов для отпора интервентам. Вся панорама этих событий известна читателю. Позволю лишь коснуться позиции Троцкого, его шагов по спасению своей репутации.
21 февраля, когда был получен германский ответ-ультиматум, стало ясно, что условия будут еще более тяжелые. Берлин отводил для ответа на ультиматум 48 часов. 23 февраля состоялось заседание ЦК РСДРП(б). За поддержку предложения Ленина – немедленно подписать «грабительский мир» – голосовало 7 человек, против – 4, воздержалось – 4. Думаю, здесь сыграло большую роль заявление В. И. Ленина о том, что в случае непринятия его предложения он уйдет с поста Председателя Совнаркома. Ленин получил большинство только потому, что Троцкий и его сторонники воздержались от голосования.
В этот же день состоялось заседание ВЦИК, которое продолжалось до утра. Ленину удалось победить и здесь при 126 голосах «за», 85 – против и 26 воздержавшихся. Ленин и Троцкий немедленно телеграфировали в Берлин о согласии Советского правительства принять условия мира и о направлении в Брест-Литовск новой делегации. В ее состав для подписания мира с большим трудом были назначены: глава делегации Г. Сокольников, члены – Г. Петровский, Г. Чичерин, Л. Карахан, консультанты – А. Иоффе, В. Альтфатер, В. Липский. Трудность заключалась в том, что никто не хотел удостоиться «чести» подписывать этот договор, убийственный и в то же время спасительный. Советская делегация выехала утром 24 февраля. Дорожное сообщение было уже нарушено, и часть пути делегации пришлось преодолеть на дрезине и даже пешком. По сравнению с ультиматумом 21 февраля условия мира были еще более ужесточены (Турция претендовала на ряд областей в Закавказье). Сокольников отказался от какого-либо обсуждения договора и сразу подписал его 3 марта, заявив, что пусть весь мир видит в этом документе акт империалистического насилия.
Думаю, как бы ни говорил Троцкий позже, его позиция по сравнению с ленинской в те дни была явно ущербной. Однако случилось так, что ближайшее будущее подтвердило историческую правоту и Ленина, и Троцкого: еще до конца 1918 года династии Гогенцоллернов и Габсбургов рухнули, что привело к аннулированию Брестского мира. Ленин как бы предвидел, что этот договор долго жить не будет. И оказался прав. Троцкий позже в общих чертах признавал прозорливость Ленина в этом вопросе, но считал, что и его точка зрения была не совсем ошибочной.
Чтобы лучше понять позицию Троцкого по Брестскому миру, следует напомнить о его речи на VII экстренном «секретном» съезде РКП(б), состоявшемся 6–8 марта 1918 года, на котором было всего около 40 делегатов с правом решающего голоса. Ленину в общей сложности пришлось выступать на съезде 18 раз, но в конечном счете партийный форум поддержал его позицию по Брестскому миру.
В своей почти часовой речи 7 марта Л. Д. Троцкий (8 марта он брал еще раз слово для заявления) был весьма откровенен и последователен в своих ошибках и пристрастиях, намерениях и оценках. Приведу некоторые положения его большой речи.
Характеризуя общую ситуацию в России, оратор заявил, что, «сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобретали, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция». Взгляд, основывающийся на постулатах перманентной революции, остался у Троцкого неизменным.
Говоря о том, почему он воздержался при голосовании в ЦК 23 февраля, Троцкий откровенно заявил, что «по вопросу о том, где больше шансов: там или здесь, – я думаю, что больше шансов не на той стороне (курсив мой. – Д. В.), на которой стоит тов. Ленин». Затем Троцкий, по существу, попытался сказать, что он выполнял директивы партии. «Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: ”Идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад“. Все мы видели в этом существо мирных переговоров… И только один голос в Центральном комитете раздавался за то, чтобы немедленно подписать мир: это голос Зиновьева… он говорил, что оттягиванием мы будем ухудшать условия мира, подписывать его нужно сейчас». И Троцкий настаивает, что его формула «ни мира, ни войны» верна. «Если бы меня заставили повторить переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал».
Далее он констатирует: «Мы отступаем и обороняемся, поскольку это в наших силах. Мы выполним ту перспективу, которую предсказывает тов. Ленин: мы отступим к Орлу, эвакуируем Петроград, Москву. Я должен сказать, что тов. Ленин говорил о том, что немцы хотят подписать мир в Петрограде, – несколько дней тому назад мы вместе с ним думали так… Взятие Петрограда – угрожающий факт, для нас это – страшный удар… Все зависит от скорости пробуждения и развития европейской революции».
В этой речи Троцкий касается одного вопроса, который может быть рассмотрен в гипотетическом плане («пророчество, обращенное назад»). Выступающий подчеркнул, что от его голосования в ЦК «зависело решение этого вопроса, потому что некоторые товарищи разделяли мою позицию. Я воздержался и этим сказал, что на себя ответственность за будущий раскол в партии взять не могу. Я считал бы более целесообразным отступать, чем подписывать мир, создавая фиктивную передышку, но я не мог взять на себя ответственность за руководство партией (курсив мой. – Д. В.) в таких условиях».
Что означают эти слова Троцкого о его ответственности за «руководство партией»? Подразумевал ли он возможность лично возглавить партию (ведь Ленин заявил, что если он окажется в меньшинстве при голосовании по вопросу о мире, то выйдет из правительства) или имел в виду не персональное, а коллективное руководство? С полной однозначностью ответить на этот вопрос едва ли можно, хотя ясно, что в случае отставки Ленина основным кандидатом на пост главы правительства, пожалуй, был бы Троцкий. В этих условиях у него хватило мудрости, занимая позицию, отличающуюся от ленинской, воздержаться при голосовании (как и его сторонники Иоффе, Дзержинский и Крестинский) и дать перевес Ленину. Нельзя не признать в данном случае дальновидности Троцкого, который, будучи несогласным с позицией «мир любой ценой», сделал шаг, который помог избежать раскола в партии.
Вместе с тем главное действующее лицо брест-литовской драмы сделало все, чтобы сохранить достоинство и свою революционную честь. Когда VII съезд партии в конечном счете одобрил предложение Ленина, Троцкий в своем кратком заявлении сказал: «Партийный съезд, высшее учреждение партии, косвенным путем отверг ту политику, которую я в числе других проводил в составе нашей брест-литовской делегации… Хотел этого или не хотел партийный съезд, но он это подтвердил своим последним голосованием, и я слагаю с себя какие бы то ни было ответственные посты[7], которые до сих пор возлагала на меня наша партия»{288}. К слову сказать, с тех давних пор добровольные отставки советских руководителей вышли из моды. Аппарат держится за свои державные портфели «до последнего».
Троцкий, судя по выступлениям того времени, поздним его воспоминаниям, искренне считал в январе – марте 1918 года, что «позорный мир с Германией» – не нравственное поражение революции, а акт ее капитуляции. Ему казалось, что партия перешла предел, после которого шансы на выживание революции минимальны. По духу в те драматические дни он был, конечно, ближе к «левым коммунистам», особенно когда Германия все ужесточала и ужесточала свои требования. Был момент, когда Троцкий увидел грозную надвигающуюся реальность полного поражения революции. Эта мысль также отчетливо прозвучала в его речи на VII съезде партии: мы «уступаем не только топографически, но и политически… Если мы дадим развиться этому отступлению
