Под впечатлением от услышанного я воскликнул:
— Какие годы! Баснословно!
— Трагедия в том, что нет вин недавних лет,— сказал Баярд.— Последний урожай винограда — тысяча девятьсот тридцать четвертого года, и всего несколько бочек. Виноградники Франции погибли. Здесь я делаю, что возможно, с несколькими сортами, но сегодня люди этим не интересуются.
Люк бесшумно удалился. Если он умудрился все запомнить, то как официанту ему не было цены, подумалось мне.
— Люк со мной уже много лет,— продолжал Баярд.— Он верный друг. Наверное, вы обратили внимание, что он назвал меня майором. Это мой последний официальный чин в армии французского правительства в изгнании, еще до катастрофы. Позже, когда мы поняли, что предоставлены сами себе, те из нашего полка, кто выжил в битве при Гибралтаре, избрали меня полковником. А затем, когда я разобрался, чем предстоит заняться, и взял на себя бремя восстановления, мои сторонники присвоили мне прочие титулы. Признаюсь, парочкой я наградил себя и сам, руководствуясь соображениями психологического воздействия. Но для Люка я всегда оставался майором. Сам он служил младшим офицером, старшим сержантом моего полка.
— Должно быть, то были ужасные времена,— заметил я.
— Страшнее всего, что в последние годы сами люди стали другими. Сначала, казалось, нас объединяла общая цель — восстановление разрушенного. Мы рассчитывали на единственную оставшуюся в истерзанном мире организованную силу — на военную дисциплину,— чтобы начать работу и создать своего рода каркас, на который сможем впоследствии опереться. Как только удалось установить мир на территории в несколько сотен квадратных миль, я попытался провести выборы. Мне хотелось передать руководство кому-нибудь другому, чтобы отдохнуть и, возможно, немного отвлечься. Но из-за вспыхнувших мятежей я потерял почти все достигнутое. В последующие десять лет еще дважды пробовали вернуться к демократии, но итог всегда одинаков: кровавая резня, беспощадная борьба за власть. И я поневоле остался во главе государства. Сейчас представляется, что и этот шаткий мир просуществует недолго: только ваше вмешательство может спасти то, что мы успели создать.
— Мне мало известно о событиях последних лет в Европе,— сказал я.— Не могли бы вы рассказать о них вкратце?
Он задумался на минуту, а затем поведал следующее:
— Все покатилось под откос после несчастного Мюнхенского мира тысяча девятьсот девятнадцатого года. Вступи Америка в войну, может, все сложилось бы иначе. Но вы, разумеется, помните вооруженный нейтралитет двадцатых годов. Штаты оказались в одиночестве против централизованных сил, и конец был неизбежен. Когда Америка пала в результате массированной атаки в тридцать втором, казалось, будто мечта кайзера о мировом господстве Германии осуществилась. Потом начались восстания. Еще мальчишкой я получил чин младшего лейтенанта в армии французского правительства в изгнании. Мы возглавили организованное сопротивление, и движение распространялось подобно пожару. Люди не хотели мириться с положением рабов. В те дни мы питали большие надежды. Но шли годы, а дело так и не сдвинулось с мертвой точки. Наконец кайзера свергли при дворцовом перевороте, и мы решили воспользоваться случаем и предпринять последнюю попытку. Я повел мой батальон на Гибралтар, но перед самой высадкой бронебойные пули рассекли мне колени. Никогда не забуду часы мучений, проведенные в полном сознании в хирургической палатке. Морфин кончился, и военврачи корпели над легкоранеными, чтобы те могли поскорее вернуться в бой. Я не относился к этой категории, а потому мной занялись в последнюю очередь. Шаг разумный, но в тот момент я не был способен его оценить.
Я слушал точно завороженный.
— Когда вас ранили?
— Этот день не скоро сотрется из памяти,— ответил Бриан.— Пятнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого.
Поразительно. Раненный немецкой пулей, я ждал, пока врачи полевого госпиталя займутся мной,— и тоже пятнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого. Каким-то причудливым образом жизнь другого Баярда переплеталась с моей, несмотря на разделяющую нас непостижимую пустоту Сети.
По предложению хозяина мы вышли на открытую террасу, где проворные слуги в белых куртках накрыли стол с красивой скатертью, шведским стеклом и старинным серебром.
Скоро вернулся Люк с мадерой, молча наполнил бокалы и исчез. Мы беседовали, обменивались воспоминаниями. Я ограничился самыми общими местами, одновременно многое узнав о жизни этого одинокого человека. Его — наши — родители жили на некотором расстоянии от Алжира. И вовсе не потому, что отреклись от своего сына, как мне говорили, просто он перевез их в безопасное место, подальше от кипящего котла столицы. Я решил в ближайшее время повидать их. И все-таки мне никак не удавалось отделаться от ощущения нереальности всего происходящего.
Перемены блюд следовали одна за другой, услужливые официанты кружились над нами под присмотром Люка, и каждое новое блюдо по изысканности превосходило предыдущее. Видимо, диктатор являлся завзятым гурманом, а Люк был тем человеком, на которого можно положиться.
С каждой бутылкой доброго вина обстановка становилась все непринужденнее. Я намекнул, а затем и прямо спросил Баярда о челноках и о двигателях Максони — Кочини. Он меня не понял. Несмотря на возбуждающее действие вина, меня снова охватила тревога. Да, я сумел попасть во дворец и снискать дружбу диктатора, но так и не отыскал решения главной проблемы. Нападениями и челноками командовал кто-то другой, и еще предстояло вычислить, кто именно.
Но сейчас мы чувствовали себя прекрасно. Я рассказал Баярду о том, как спасся от облавы у моста, достал свой испытанный пистолет и стал объяснять, как он работает. Бриан пришел в восторг и поинтересовался, нельзя ли снабдить таким оружием его герцогскую гвардию. Я положил пистолет на стол и показал рычажок на запястье, который выталкивал оружие прямо в руку.
В ответ Бриан подозвал Люка и попросил принести тяжелый ящик орехового дерева, в котором хранилась великолепная коллекция странных автоматических многоствольных пистолетов и миниатюрных револьверов.
Допив бренди тысяча восемьсот пятьдесят пятого года, мы беседовали под африканским небом всю ночь напролет, строили честолюбивые планы возрождения цивилизации. Мы наслаждались обществом друг друга, и от былой скованности не осталось и следа. Я закрыл глаза, подумывая, уж не приснилось ли мне все это. И тут я пробудился.
Заря уже осветила небо. Бриан сидел и молчал, нахмурившись, он склонил голову набок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
