В дверь уже давно стучали, все громче и громче, и Виктор, наконец, услышал, но не испугался, потому что это был не ТОТ стук. Обыкновенный радующий стук мирного человека, который злится, что ему не открывают. Виктор открыл дверь. Это был Голем.
— Веселитесь, — сказал он. — Павора арестовали.
— Знаю, знаю, — сказал Виктор весело. — Садитесь, слушайте…
Голем не сел, но Виктор все равно ударил по струнам и запел:
Сыт я по горло, до подбородка, Даже от песен стал уставать.
Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать…
— Дальше я еще не сочинил, — крикнул он. — Дальше будет водка… молодка… лагерь не тетка… А потом — слушайте:
Не помогают ни девки, ни водка, С водки — похмелье, а с девок — что взять?
Лечь бы на дно, как подводная лодка, И позывных не передавать…
Сыт я по горло, сыт я по глотку, О-о-ох, надоело петь и играть!
Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать…
— Все, — крикнул он и швырнул банджо на кровать. Он чувствовал огромное облегчение, как-будто что-то изменилось, как будто он стал нужен там, над бруствером, на виду у всех, — оторвал руки от зажмуренных глаз и оглядел серое грязное поле, ржавую колючую проволоку, серые мешки, которые раньше были людьми, нужное, бесчестное действие, которое раньше было жизнью, и со всех сторон над бруствером поднялись люди и тоже огляделись, и кто-то снял пале со спускового крючка…
— Завидую, — сказал Голем. — Но не пора ли вам засесть за статью?
— И не подумаю, — сказал Виктор. — Вы меня не знаете, Голем, — я на всех плевал. Да садитесь же, черт возьми! Я пьян, и вы тоже напейтесь! Снимайте плащ… Снимайте, я вам говорю! — заорал он. — И садитесь. Вот стакан, пейте! Вы ничего не понимаете, Голем, хоть вы и пророк. И вам не позволю. Не понимать — это моя прерогатива. В этом мире все слишком уж хорошо понимают, что должно быть, что есть и что будет. И большая нехватка в людях, которые не понимают. Вы думаете, почему я представляю ценность? Только потому, что я не понимаю. Передо мной разворачивают перспективы — а я говорю: нет, непонятно. Меня оболванивают теориями, предельно простыми — а я говорю: нет, ничего не понимаю. Вот поэтому я нужен… хотите клубники? Хотя я все съел. Тогда закурим…
Он встал и прошелся по комнате. Голем со стаканом в руке следил за ним, не поворачивая головы.
— Это удивительный парадокс, Голем. Было время, когда я все понимал. Мне было шестнадцать лет, я был старшим рыцарем Легиона, я абсолютно все понимал, и я был никому не нужен! В одной драке мне проломили голову, я месяц пролежал в больнице, и все шло своим чередом — Легион победно двигался вперед без меня, господин Президент неумолимо становился господином Президентом, и опять же без меня. Потом то же самое повторилось на войне. Я офицерил, хватал ордена и при этом, естественно, все понимал. Мне прострелили грудь, я угодил в госпиталь, и что же — кто-нибудь побеспокоился, где Банев, куда делся наш Банев, наш храбрый, все понимающий Банев? Ни хрена подобного! А вот когда я перестал понимать что бы то ни было — о, тогда все переменилось. Все газеты заметили меня. Куча департаментов заметила меня. Господин Президент лично удостоил… А? Вы представляете, какая это редкость — непонимающий человек! Его знают, о нем пекутся генералы и покой… э-э… полковники, он позарез нужен мокрецам, его почитают личностью, кошмар! За что? А за то, господа, что он ничего не понимает! — Виктор сел. — Я здорово пьян? — спросил он.
— Не без этого, — сказал Голем. — Но это не важно, продолжайте.
Виктор развел руками.
— Все, — сказал он виновато. — Я иссяк. Может быть, вам спеть?
— Спойте, — согласился Голем.
Виктор взял банджо и стал петь. Он спел «Мы — храбрые ребята», потом «Урановые люди», потом «Про пастуха, которому бык выбодал один глаз и который поэтому нарушил государственную границу», потом «Сыт я по горло», потом «Равнодушный город», потом «Про правду и про ложь», потом снова «Сыт я по горло», потом затянул государственный гимн на мотив «Ах, какие ножки у нее», но забыл слова, перепутал строфы и отложил банджо.
— Опять иссяк, — сказал он грустно. — Так, говорите, Павора арестовали? А я это знаю. Он сидел как раз у меня, где вы сидите… А вы знаете, что он хотел сказать, но не успел? Что через десять лет мокрецы овладеют земным шаром и всех нас передавят. Как вы полагаете?
— Вряд ли, — сказал Голем. — Зачем нас давить? Мы сами друг друга передавим.
— А мокрецы?
— Может быть, они не дадут нам передавить друг друга. Трудно сказать.
— А может быть, помогут? — сказал Виктор с пьяным смехом… — А то ведь мы даже давить не умеем. Десять тысяч лет давим и все никак не передавим… Слушайте, Голем, а зачем вы мне врали, что вы их лечите? Никакие они не больные, они все здоровые, как мы с вами, только желтые почему-то…
— Гм, — произнес Голем. — Откуда у вас такие сведения? Я этого не знал.
— Ладно, ладно, больше вы меня не обманете. Я говорил с Зурр… с Зу… с Зурзмансором. Он мне все рассказал: секретный институт… Обмотались повязками в целях сохранения… Вы знаете, Голем, они там у вас воображают, будто смогут вертеть генералом Пфердом до бесконечности. А на самом деле — калифы на час. Сожрет он их вместе с повязками и с перчатками, когда проголодается… Фу, черт, как пьян — все плывет…
Но он немного лукавил. Он хорошо видел перед собой толстое сизое лицо и маленькие, непривычно внимательные глазки.
— И Зурзмансор сказал вам, что он здоров?
— Да, — сказал Виктор. — Впрочем, не помню… Скорее всего, нет. Но видно же…
Голем поскреб подбородок краем стакана.
— Жалко, что вы пьяны, — сказал он. — Впрочем, может быть, это хорошо. У меня сегодня хорошее настроение. Хотите, я расскажу вам все, о чем догадываюсь и что думаю о мокрецах?
— Валяйте, — согласился Виктор. — Только больше не врите.
— Очковая болезнь, — сказал Голем, — это очень любопытная штука. Вы знаете, кого поражает очковая болезнь? — он замолчал. — Нет, не буду вам ничего рассказывать.
— Бросьте, — сказал Виктор. — Вы уже начали.
— Ну и дурак, что начал, — возразил Голем. Он посмотрел на Виктора и ухмыльнулся. — Задавайте вопросы, — сказал он. — Если вопросы будут глупые, я на них с удовольствием отвечу… Давайте, давайте, а то я опять раздумаю.
В дверь постучали.
— Идите к черту! — гаркнул Виктор. — Я занят!
— Простите, господин Банев, — сказал робкий голос портье. — Вам звонит супруга.
— Вранье! У меня нет никакой супруги… Впрочем, пардон. Я забыл. Ладно, я ей сейчас позвоню, спасибо. — Он схватил стакан, налил до краев, сунул Голему и сказал: — Пейте и ни о чем не думайте, я сейчас.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
