– Кого-кого?
– Я имела в виду вас, – повторила она. – Именно вас, хотя понимала, что все подумают, будто я имею в виду юнкера Стига. Но ведь он уже был обручен.
Я все понял.
– Вы хотели меня использовать!
– Нет, – сердито возразила она. – Вовсе нет…
Я сплюнул на пол и потрогал языком качающийся зуб. Трудно было сказать, что меня больше мучило – стук в висках или разбитая челюсть.
– А бутылка, которую вы спрятали в сундуке, когда мы были в усадьбе Хорттен? В ней был яд?
Она испуганно глотнула воздух, но ее тут же охватил гнев:
– Как вы смеете! Вы шпионили за мной?
– Да, – признался я. – Но я не знал, что это были вы, пока не увидел, как вы положили бутылку в сундук.
От гнева ее глаза потемнели, она поджала губы, и я понял, что она не намерена мне отвечать. Я прислонился к стене и закрыл глаза. Попытался забыть, что она сидит рядом со мной.
Мы долго молчали, во всяком случае, так мне показалось, в висках у меня стучало, и любовь болезненным комком застряла в горле.
– Это был бренневин, – сказала она наконец. Я от изумления открыл глаза. – Я взяла его на кухне… Хозяин… у него было так много бутылок… и я подумала, что ему вредно столько пить. Он почти перестал следить за усадьбой. Вот я и взяла одну бутылку для моего дяди.
– Решили, что вашему дяде он вреда не принесет? – презрительно спросил я. Она придумала плохую историю, хотя времени на это у нее ушло много.
– Он… – Она запнулась и начала снова: – Я нуждалась в его помощи и хотела расплатиться с ним этой бутылкой.
Я даже не стал отвечать, только мрачно глядел в пространство. Дурацкая история, такая глупая, что вполне могла оказаться правдой.
– Так вы прихватили и ту копченую колбасу, которой недосчитался хозяин? – В моем голосе слышалась насмешка.
– Нет, колбасу я не брала! – Она была не на шутку возмущена. – Я не воровка! Я бы никогда не украла…
– Нет-нет! Успокойтесь! – Я нервно покосился на своего соседа. – Я вам верю. Вы не брали колбасы… – Я был не в силах говорить о еде, о самогоне или еще о чем-то столь же незначительном. Мне хотелось только прислонить голову к стене и немного отдохнуть.
Она пошевелилась:
– Почему вы тут оказались? И нунций тоже?
Я пожал плечами.
– Недоразумение. Нас скоро отпустят.
– А я не знаю, сколько здесь просижу. – Она вздохнула.
– А в чем ваша вина? – Любопытство во мне все-таки победило.
– Продавала дорогие ткани без разрешения, как вы сами вчера видели… пока не ушли.
Я покраснел.
– Пришел нунций и увел меня. Что я мог сделать?
Она пожала плечами:
– Простите. Это недоразумение. Меня наверняка тоже скоро отпустят.
Я взглянул на нее, и со мной что-то произошло. Я неожиданно рассмеялся. Она удивленно подняла глаза. Потом улыбнулась.
– Заткни пасть, черт бы тебя подрал! – взревел бородатый верзила и замахнулся на меня кулаком. Я успел наклониться, и он завизжал, как свинья, разбив руку о стену. Нахмурившись, он облизывал ушибленную руку, а мы шепотом продолжали свой разговор.
– Я пыталась торговать и сегодня, но, видно, кто-то донес на меня, потому что стражники судьи явились раньше, чем я успела разложить свой товар. Они притащили меня сюда, потому что у меня не было денег, чтобы уплатить штраф на месте.
– Большой штраф?
– Два далера.
– Значит, вы сегодня совсем ничего не продали?
– Продала, но… я уже потратила эти деньги.
– Вы могли бы отдать судье ткань вместо денег, – предложил я.
– Я так и сделала. Но они сказали, что ткань конфискована. Сначала ее должен оценить торговец Туфт.
Я хотел сказать, что в таком случае ей придется просидеть здесь довольно долго, но вовремя опомнился. Незачем поворачивать нож в ране. Она не виновата в том, что Туфта убили.
– Что такое “кнуте”? – спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.
– “Кнуте”? – Она непонимающе посмотрела на меня.
– Ну да. Вы назвали шкипера шхуны “кнуте”, когда он хотел получить с вас лишние деньги. Когда мы пришли во Фредрикстад.
– А-а!.. – Она засмеялась. – Это голландское бранное слово. Я думаю, что так называют немцев, выходцев из Вестфалии. Но многие пользуются им, когда хотят обругать норвежцев и шведов, которых часто зовут Кнут. Они думают, что всех жителей Севера зовут Кнутами, но плохо выговаривают это слово.
– Значит, шкипера звали Кнут? – Я не совсем понял, куда она клонит.
Она удивилась.
– Нет. Я не знаю, как его звали. – Они сидела и теребила оборку на платье. – Это нехорошее слово. Норвежцев… особенно мужчин… не знаю, как это сказать… их не очень уважают в Голландии. Это все бедные переселенцы, которые еле-еле говорят по-голландски и плохо разбираются в делах торговли и деньгах. Они берутся за самую тяжелую работу, самую грязную и низкооплачиваемую, но, вместе с тем, они сильны и выносливы. Часто они попадают в сомнительные компании, их ловят на грабеже или на воровстве мелких денег, иногда их отпускают, иногда забирают у них краденое. – Она подняла глаза. – Поэтому “кнуте”, я так слышала, это бранное слово, оно означает смешного увальня или глупого проходимца. И Кнут – тоже.
Я не знал, что ей на это ответить.
– Вы ездили в Амстердам, чтобы закупить там ткани? – спросил я, уводя разговор в другую сторону.
– Я уехала туда два года назад.
– Вот как?
– Я работала в доме одного богатого торговца, ван дер Веера, ведала хозяйством, смотрела за детьми, покупала им одежду, словом, делала все. Он был так доволен моей работой, что последний год даже просил заменять его в лавке. Там я и научилась торговать тканями. Когда я собралась домой, я решила накупить разной ткани и открыть в Норвегии свою лавку. Ван дер Веер сказал мне, что я могу написать ему, когда мне снова понадобится ткань. Он мне верил, верил, что я с ним расплачусь, – гордо сказала она.
У меня в голове все смешалось.
– Значит, вы поехали в Амстердам, чтобы работать экономкой, а вернулись домой, так сказать, торговцем?
Она горько усмехнулась.
– Какая там торговля! А теперь мне уже вообще нечем торговать. Мои двухлетние сбережения оказались в кармане торговца Туфта.
– Не может быть, – сказал я.
– Поверьте, что так и есть. Торговец Туфт конфискует ткани и спустя два месяца продает их торговцам Христиании или Бергена. А деньги кладет в свой карман.
– Только не Туфт.
– Именно Туфт. Он ничем не лучше других…
– Туфт умер, – вырвалось у меня.
Она недоверчиво на меня посмотрела.
– Не может быть… Я вчера сама его видела. Да и вы тоже.
Я мысленно обругал себя за болтливость, а вслух сказал, что слышал в городе разговоры, будто он умер… этой ночью. Ей было интересно узнать, отчего он умер и откуда я это знаю, но я промолчал. Потом она спросила, почему нас арестовали, я ответил, что нам этого не объяснили, и она замолчала.
Кто-то прошел по дороге мимо ратуши, и в оконный проем подвала посыпались мелкие камешки. Больше ничего интересного не случилось. Я чувствовал, как уныние все сильнее овладевает мною, все было черным-черно. Хуже самого худшего, подумал я и опустил голову на руки. Стал тереть себе виски. Неужели она ночью побывала у Туфта? – стучало в моем больном зубе. Может, она приходила туда за своей тканью, так сказать, за своим хлебом насущным? Хотела выпросить у Туфта свой товар, но ей это не удалось?
Мы долго сидели молча. Один из узников храпел, что-то бормоча во сне жалким голосом. Другой выбранился, дернул ногой и сказал, ни к кому не обращаясь, что у нас гости. По скамье пробежала крыса, понюхала пищу, но тут же скрылась в темноте. Время шло. Без всякого приглашения фрёкен Сара тихо снова заговорила со мной, объяснила, почему поехала в Амстердам. Я думал, что она рассказывает, чтобы убить время, отвлечь мысли от холодных стен, от вони, и потому слушал ее вполуха.
Она жила в усадьбе под Тёнсбергом. Отец умер, когда они с братом были маленькими. Мать снова вышла замуж и родила от нового мужа троих детей. Потом мать умерла, и отчим, человек очень хороший, женился на женщине, у которой был один свой ребенок, со временем у них родилось еще четверо. Когда отчим умер, в маленькой усадьбе осталось десять детей. Новый муж мачехи потребовал, чтобы Сара с братом покинули усадьбу, он считал, что они уже достаточно взрослые, чтобы самим о себе позаботиться. Саре удалось уговорить его оставить брата дома еще на два года. Потом она обещала забрать его к себе. У брата было не все ладно с головой, он не мог бы жить самостоятельно и общаться с людьми.
– Поэтому я и приехала домой, – сказала она. – А то бы я осталась в Амстердаме. Когда я уезжала, господин ван дер Веер предложил мне новое место с очень хорошей оплатой, лишь бы удержать меня. – Она непроизвольно гордо вскинула голову.
– А где ваш брат сейчас?
– У сестры моей матери. Они с мужем взяли на себя заботу о нем, потому что я им за это платила.
