Его пальцы доползли, наконец, к спасительной кнопке. В замке повернулся ключ, вошел конвоир – его форма, того же цвета, что и стены в коридорах нижних этажей, напомнила о том аде, который находился совсем рядом. «Протокол двадцать четыре. Отказ в возбуждении. На выход», — дал следователь краткие инструкции охраннику. «Всего доброго! Боритесь со своим заболеванием. Чтобы нам не довелось встретиться еще раз», — попрощался он со мной. Он не шутил. Он действительно собирался меня выпустить. После того, как дело уже практически сшили и оставалось только передать его в суд.
«Следуйте за мной» — наручники так и остались на пояске у конвоира. Я шел по коридору свободным человеком. Мы повернули в сторону камер, и страх снова зашевелился под сердцем, но в той жуткой комнатке, где я приседал голым, прыгал и отжимался перед видеокамерой, мне просто вернули паспорт, шнурки и ремень. Охранник, который вчера орал на меня, как на животное: «Сесть, бля! Встать! Отжаться, ссука!», — сейчас почему-то просто отводил взгляд. Какая у него смешная бородавка на щеке. Как я мог его бояться?
«А почему они десять месяцев держат тут Философа, если ему тоже дозняк подкинули?» — шевельнулась в голове тревожная мысль. «А может, просто гонит, что подкинули! Может, он вообще торгует, а не употребляет! Я же не знаю», — успокоил я себя. Потому что думать, что я могу снова увидеть жуткое лицо этого конвоира, который протянул мне для подписи бумагу о том, что я не имею претензий к условиям задержания в СИЗО, — было слишком опасно для моего душевного равновесия. Давайте просто верить в чудо. Наконец меня ведут к выходу, выводят за турникет, который работает только на вход, сухо кивают на прощание. И вот я стою на улице, вдыхаю воздух свободы и могу идти куда угодно.
Прошелся по Маркса, выпил американо с лаймом в моей любимой мьянманской кофейне, посмотрел на поток мотоциклов за окнами. От осознания собственной свободы больше не перло. Как недолго продержался кайф.
На плечи легла усталость от бессонной ночи, от нереального нервного напряжения. У любого страха есть своя обратная сторона. Обратной стороной радости является депрессия, грусть и тоска. А вот когда, как волна, отступает страх, там, на дне, остается злость. Злость. Мне хотелось взять реванш за все унижения, и я как-то автоматически наорал на девушку, которая долго несла мне счет. Рассчитался и вышел.
Очень хотелось закинуться. Чем быстрее, тем лучше. Можно, конечно, пойти в «муравейник» чайна-тауна и часа два бродить по нему в поисках барыги, который заметит мою жажду. Можно купить три свертка и употребить один тут же. Но что дальше? А когда кончатся свертки? Идти воровать? Так я снова окажусь на нарах и пытать меня будет уже не Госнаркоконтроль, а обычный опер из районного РУВД. Причем допрашивать будет с подчеркнуто брезгливым выражением на лице, потому что красть, чтобы скопить на дозу – это самое низкое, что вообще может быть в жизни. Ниже – только мужская проституция и сбор ПЭТ-бутылок для утилизации.
Барыга
Почему Сварог предложил мне участие в операции? Я не боевик, я даже стрелять не умею. И при этом – я не умник, не стратег. Чем я могу быть полезен? Я нервно расхаживал по квартире. Взял прошлогодний Esquire, полистал – изображения икон стиля и рекламы храмов-бутиков выглядели как-то не по-настоящему. Как я мог верить во всю эту хрень? «От таких предложений не отказываются, – сказал я сам себе. Как я ему скажу: «Мне страшно, Сварог? Иди сам погибай»? А я останусь с Элоизой, живой и здоровый. Поплачу у тебя на похоронах. Как это будет звучать и выглядеть? Нет, от таких предложений не отказываются. Нет, нет! Нельзя отказываться!
Я представил, что в меня кто-то целится и стреляет в голову – а если я соглашусь, то так и будет – кто-то целенаправленно будет наставлять на меня пушку, целиться и нажимать на курок, — так вот, я представлял все это, и меня начинало тошнить. Я не мог в этом участвовать. Но и отказаться не мог, потому что слишком хорошо представлял себе, как брезгливо исказится лицо Сварога, когда я скажу, что не готов.
В отчаянии я расстегнул застежку-молнию и достал из своего надежного тайника книгу. Открыл на случайной странице и углубился в чтение. Нежные руки мовы взяли мое сердце в объятия и начали его по-матерински убаюкивать. Я нашел еще по меньшей мере три претендента на роль утраченного слова, когда в дверь позвонили.
Джанки
Я нажал на кнопку звонка. Этот засранец все не открывал, видимо, прятал книгу. Я позвонил еще раз – давай, быстрей, люди ждут! Дверь открылась, показалась башка нашего недоразвитого как физически, так и умственно, товарища Корейко. Он снова просунул голову в зазор между дверью и косяком, просканировал меня своим пустым взглядом и сказал: — А, это ты.
Я в очередной раз подивился тому, какая у него была отличная дверь. А то ж! Прятать за ней такое сокровище! Сокровище, купленное фактически за мои деньги! За деньги, которые я ему платил как дань за уничтожение моей же психики! — Я уже сказал, я больше не торгую! – объяснил он. — Открывай дверь, есть разговор, – сказал я ему. Он снова задумался – он каждый раз так смешно тормозил, размышляя о том, открывать мне или нет. — Нет, не могу, – сказал он. – У меня не прибрано. — Слушай, я не свататься к тебе пришел! Открывай дверь, насекомое, разговор к тебе есть! – и так легонько дверь на себя тяну. А там цепочка эта чертова. — Какой разговор? – спокойно спросил он. – Говори так. — Серьезный разговор. Дверь открой. — Не могу, у меня не убрано.
Ну, согласитесь, тут любой на моем месте разозлился бы. Я дернул дверь довольно сильно, но цепочка по-прежнему не давала ее открыть. Дрыщ же понял, что я к нему с каким-то наездом, хотел было голову внутрь спрятать. У меня какой выбор был? Или ногу просунуть, чтобы он дверь не закрыл, или двинуть ему как следует. И я, честно говоря, подумать не успел. Сейчас вот анализирую и понимаю, что решение было оптимальным. Потому что если бы я ногу в щель просунул, он бы своими ручонками уперся и ногу мне как следует прижал. А тут – коротко и эффективно.
Короче, я двинул по дверному полотну коленом. Кажется, не сильно, но шандарахнуло как следует. Звук был таким, будто по футбольному мячу кто-то со всей силы засандалил. Он дернулся вперед, сгибаясь от боли. И успел то ли сказать, то ли попросить: — Что ты делае…
А оно, знаете, после того, как первый раз ударишь, подступает. Ну и, в общем, я еще раз, уже не коленом, потому что коленом сильно и не ударишь, самому больно будет. Я тогда на шаг отошел и с размаха уже с ноги его. Там, где между дверью и косяком торчала его голова, что-то хрустнуло, так тепло, глобально, вот как когда, например, роняешь пакет с мамиными закатками, и именно с этим звуком они превращаются в месиво из стеклянных осколков. Его тело упало на пол, а голова по-прежнему была зажата дверью.
Ну а там уже как-то само пошло. Это как начать семечки щелкать, только пакет открой — и закончишь, когда съешь все до конца. Говорю же, накрыло чем-то. И я его от души, от сердца, с оттяжечкой. Дверь при этом не грохотала, как в изоляторе, когда металл ударялся о металл – тут между дверью и косяком было еще нечто, оно пружинило и амортизировало. Вскоре порвалась стальная цепочка, и дверь по инерции так отскакивала и распахивалась после каждого удара, что ее приходилось ловить. Новые металлические ручки могли поцарапаться о шероховатую стенку. Их было жаль – хорошая вещь, качественная.
Дрыщ корчился на полу, из его тела выходил звук, похожий на тот, с которым воздух выходит из надувной лодки. Он даже не вдыхал, а, кажется, просто на одной ноте то ли визжал, то ли шипел, и этот звук ужасно раздражал, разъярял, как и вид первой крови в драке. Я ударил по двери еще несколько раз, визг утих. На месте, где должна была быть голова барыги, лежало что-то, напоминающее разбитый арбуз. Много красного, волосы. Волосы неопрятно налипли на дверной косяк. Выглядело это очень неэстетично. Я зашел внутрь. В его квартире явно недавно был сделан ремонт. За мои деньги. За деньги таких, как я. Сейчас надо было запереть дверь. Я потянул ее на себя, но арбузная мякоть мешала. Дрыщ ты, дрыщ! Я взял его за ногу – почему-то удивило, что нога теплая, а у марионеток, пусть и очень похожих на людей, не может быть теплых ручек-ножек. На ноге был теплый тапочек. Когда я отпустил ступню, тапочек упал на пол. Я поднял его и стал натягивать, а он все не хотел надеваться – мягкая, не окоченелая плоть не хотела в него помещаться. Внезапно по ноге пробежал какой-то спазм. И еще раз. Я отпустил ее, и она шлепнулась о пол.
Убить человека не страшно, если он не человек. Барыги – не люди. Даже если глазки у них голубые.
Я вошел в комнату, осмотрел себя. Как ни странно, на руках и брюках не было ни капли крови. На столике рядом с включенным сетевизором стоял рюкзак – видавший виды, но фирменный North Pole. По ящику шло шоу «Веселые коты». Какое-то время я смотрел на то, как они прыгают и кувыркаются, и мне вдруг стало смешно. Хорошее шоу, и почему я его раньше не смотрел?
